— Что же вы не сказали мне, где поселились? Я бы к вам наведался на другой день, как только вы не вышли на работу.

— А черт знал, что я заболею. Понимаете, сразу скрутило, в один вечер.

Степан лежал, накрытый легким порыжевшим от времени пальто, на узенькой железной кровати с хозяйским волосяным матрасом. Под ним не было ни подушки, ни простыни. Подушкой служил свернутый грязный мешок. Степан заметил, что взгляд Вольдемаро остановился на подоконнике на бюсте Александры, и сказал:

— Припер из России, а для чего, сам не знаю. Это портрет одной знакомой женщины, давно была знакома, в пору молодости.

— Можно подумать, что сейчас вы старик, — промолвил Вольдемаро и засмеялся.

— Не старик, конечно, а все же тридцать один год...

Вольдемаро ужаснулся, узнав, что Степан уже несколько дней ничего не ел.

— Посуда у вас хоть какая-нибудь найдется? Я принесу бульона, — обратился он к нему. — Ничего другого пока есть не надо.

— Там на столе тазик, больше ничего нет.

Вольдемаро взглянул на этот тазик с глинистой ржавой водой и только покачал головой. Вскоре он принес из ближайшей столовой мясного бульона, напоил Степана, немного прибрал в комнате, открыл окно, впустив свежий воздух.

— Вы мне оставили бы несколько сигарет, табака у меня совсем нет, а курить до смерти хочется, — попросил Степан, когда Вольдемаро собрался уходить.

— Вам бы пока не следовало курить, вы и так очень слабый, — сказал Вольдемаро, оставляя ему коробку с толстыми сигаретами.

На следующий день к Степану пришла девушка-официантка из столовой. В коротеньком платьице, белом передничке, ну как есть московская гимназистка, только недостает косичек. Улыбаясь, она что-то защебетала по-своему и поставила на стол возле тазика небольшую кастрюльку с бульоном. Долго оглядывалась, ища глазами, во что бы вылить бульон. Придя в следующий раз, она принесла с собой тарелку и ложку. «Должно быть, Водьдемаро договорился, чтобы мне таскали пищу», — подумал Степан.

Через несколько дней он встал на ноги. Вольдемаро не забывал его, принося с собой то табак, то еще что-нибудь из съестного.

— Не знаю, как рассчитаюсь с вами, — смущаясь говорил Степан.

— Ничего, Нефедов, пусть это вас не беспокоит. Здесь, за границей, мы все одинаково россияне, независимо от того — армянин или эрзянин. Мы с вами как братья, а братья должны помогать друг другу...

Поправившись окончательно, Степан вышел на работу. В первое время работающие с ним итальянцы, видимо, из-за неприглядной одежды и невероятного коверканья итальянских слов, к нему относились не очень дружелюбно: здороваясь, не подавали руки, за глаза называли люмпеном. Но Степана это мало заботило. Отработав необходимые часы, он спешил к себе в маленькую комнатушку, здесь начиналась его главная работа, часто длившаяся за полночь. Деньги, зарабатываемые на фабрике, почти все уходили на оплату материалов, необходимых для лепки и отливки. Комната была до отказа забита ящиками с цементом, глиной, тазами и ведрами с водой. После отливки «Тоски» сразу же хотел приниматься за «Осужденного», но решил пока повременить. Для «Осужденного» потребуется слишком много места. В этой комнате просто невозможно работать над ним. И он принялся за другие вещи, задуманные в последнее время. Из куска белого мрамора изваял ангела, использовав для этого облик девушки-официантки, которая во время его болезни приносила еду.

Воспоминания о родном доме натолкнули его на мысль сделать по памяти портреты отца и дяди, одного — косцом, другого — сеятелем. «Косца» и «Сеятеля» он тоже отлил в цементе. За это короткое время, то есть примерно за лето 1907 года, он слепил еще одну фигуру — «Попа». В этой скульптуре он старался воплотить характерные черты тех служителей церкви, с которыми ему пришлось сталкиваться в различное время, начиная с учебы в селе Алтышеве и кончая камерами московской Бутырки, где он фотографировал политических осужденных. Поп в тюрьме такое же обязательное лицо, как надзиратель.

Степан долго бился над этой фигурой и, когда ее закончил, она ему все же не понравилась. Он неё стал ее отливать, намереваясь вернуться к ней позднее...

Степан аккуратно делал фотографии со всех своих скульптур, снимал их в различных ракурсах, чтобы добиться наиболее выгодного эффекта. Однажды он показал несколько снимков товарищам по работе. Внимательно рассмотрев их и похвалив, они спросили, кто же этот маэстро, что так прекрасно ваяет. Следует заметить: итальянцы большие любители всякого искусства, они хорошо разбираются в живописи, музыке. Художник или артист, а художников они тоже называют артистами, для них особо уважаемое лицо. Поэтому их не удивило, а просто шокировало, когда Степан сказал, что это его скульптуры, он их автор. В ответ они только посмеялись.

Степана это сильно задело, и он не остался в долгу, начал всех костерить по-русски. Однако это не производило должного впечатления, итальянцы не понимали его. Тогда он завернул по-мужицки такое итальянское слово, что те повскакивали с мест и чуть было не набросились на него с кулаками. Выручил Вольдемаро, как раз заглянувший сюда. Он предложил тем, кто не верит, сходить вечером после работы к Степану, чтоб самим убедиться в правдивости его слов. Большинство сочли это пустым и ненужным делом, но двое все же согласились и по окончании работы заглянули в тесную каморку Степана. Ушли оба пристыженные, забыв даже попрощаться. На следующий день в обеденный перерыв у Степана побывали все, кто работал с ним в одном цехе по увеличению портретов. В комнату заходили по два-три человека, так как она больше не вмещала. Осмотрев скульптуры, подолгу извинялись и просили у Степана прощения.

С этих пор Степана на фабрике стали называть маэстро, при встрече снимали шляпы, улыбались и во всем старались ему угодить.

В один из воскресных дней Вольдемаро привел к Степану некоего Сушкина, тоже русского, временно проживающего в Милане. Этот Сушкин, по его словам, занимался скульптурой, рисовал и делал эскизы к театральным декорациям. Последнее, пожалуй, было его основным занятием. Как стало известно позже, в Милан он был направлен дирекцией императорских театров Петербурга для знакомства с техническими усовершенствованиями сцены Ля Скала. Узнав от Вольдемаро о работах приехавшего из России скульптора, решил взглянуть на них.

— Как вы можете здесь работать? Это же мышеловка, а не мастерская, — удивлялся он, стоя на свободном пятачке посреди комнаты и боясь сдвинуться с места, чтобы не перепачкать элегантный светло-серый костюм.

Курчавые бачки и маленькие усики придавали ему вид смазливого итальянца, охотника за богатыми скучающими дамами, наезжающими в города Италии со всех концов Европы.

Степан поморщился, заметив разочарование этого господина. Он, должно быть, ожидал, что попадет в роскошную мастерскую богатого художника, приехавшего в Италию прожигать жизнь. Во всяком случае он не ожидал увидеть здесь, рядом с прекрасно сделанными скульптурами, крайнюю бедность. Степану даже некуда было посадить гостей, а угостить тем более нечем. Чтобы как-то разрядить обстановку, он набил трубку табаком, подвинул коробку на край столика, на котором стоял кусок белого мрамора с первыми следами шпунта, и сказал:

— Закуривайте.

Вольдемаро вынул сигареты, а Сушкин оказался некурящим. Некоторое время он смотрел на прелестного «Ангела», стоящего на полу между «Сеятелем» и «Косцом», и, как бы между прочим, проронил:

— На эту вещицу я могу вам найти покупателя, если захотите продать.

— Нет, пока я ничего не продаю, — резковато ответил Степан и взмахом руки стряхнул с рубашки мраморную крошку.

Он был несколько раздражен: до прихода гостей только было начал работать, сделав несколько ударов по куску лежащего на столе мрамора.

— Может, прогуляемся немного? — предложил Вольдемаро. — А то мы здесь накурили, дышать нечем.