— Не обратно же мне его уносить, — оправдывался он, ставя бюст на стол Благова.

— Вы бы принесли его через десять лет и с такой же настойчивостью стали бы навязывать, — ворчал Благов недовольным голосом, искоса поглядывая на бюст.

— Какие там десять лет? Прошло всего неполных три месяца.

Благов, внимательно всмотревшись в портрет, сказал:

— Мне кажется, сходства совсем нет. Вы сделали портрет какой-то другой женщины.

Степан вспыхнул, усилием воли подавив в себе желание нагрубить. Стиснув зубы, он молча ожидал, чем кончится этот неприятный для него разговор. Наконец Благов отодвинул от себя бюст, сказав при этом:

— Я не могу принять вашу работу. Во-первых, вы не выполнили условий заказа, непомерно задержали его, во-вторых...

Степан не дал ему закончить. Дрожащими от гнева руками схватил со стола бюст и, прежде чем Благов успел что-либо сообразить, грохнул им об пол.

— Что вы сделали? — испуганно вскочил Благов из-за письменного стола, покрытого зеленым сукном.

— Всего лишь того, чего вы добивались! — ответил Степан прерывающимся голосом и вышел, не проронив больше ни слова.

Теперь Степану ничего не оставалось, как вернуться к Бродскому с повинной. Столько времени он не выходил на работу, что любой другой хозяин давно прогнал бы его без всяких предупреждений. Но Бродский всегда к нему мирволил. Много никогда не платил, но на кусок хлеба и миску щей в трактире Степану всегда хватало.

Бродский встретил его с иронической улыбкой, спрятанной под свисающими рыжими усами.

— Ну что, коллега, перебесились? А я уже успел вместо вас взять другого ретушера. Сами рассудите, батенька мой, я не свободный художник, мне нужна ежедневная работа, а не от случая к случаю.

— Я могу и другие обязанности исполнять, — сказал Степан, когда Бродский сделал паузу.

— Ну что ж, другие, так другие. Будешь заниматься увеличением...

Степан рассчитывал на самое худшее, а ему предложили работу куда интереснее прежней. И что особенно важно и чего он больше всего боялся — хозяин ни словом не попрекнул его. «А ведь он прав, — думал Степан, покидая кабинет Бродского. — Именно перебесился, иначе и не назовешь то, что произошло...» Уж слишком долго он жил жизнью праведника, чуждаясь мирских забав и развлечений. В чем только не урезывал себя — и в еде, и в питье. Урезывал даже в мужском праве на женскую любовь и ласку. Правда, была Ядвига. Но с ней он встретился, уже прожив в Москве целых три года. К тому же эта связь была так непродолжительна...

Позднее Бродский вручил Степану небольшую записку от Евы. По-русски она писала куда хуже, чем говорила. Степан с большим трудом разбирал ужасные каракули. Оказывается, она несколько раз приходила к нему на Малую Грузинскую и ни разу не заставала его дома, так как «дверь всегда находился закрыт на большой замок». Далее она сообщала, что познакомилась с очень интересным грузинским князем и поехала с ним «посмотреть на его родину». «Туда тебе и дорога», — сказал Степан про себя, одолев наконец чтение. У него не было больше ни малейшего желания встречаться с этой женщиной: праздник кончился, надобно приниматься за работу.

Следующей заботой Степана было положение с квартирой. Он не платил за нее уже несколько месяцев. И главное — не было никаких шансов на будущее. Ожидаемые заказы, на которые он так надеялся, не поступали: его еще слишком мало знали как скульптора и вообще как человека. У него не было никаких связей с влиятельными людьми, которые могли бы представить его богатым заказчикам. Так что картина вырисовывалась довольно-таки мрачная. Оставался единственный выход — тайком уйти с квартиры и больше не возвращаться. Ему это нетрудно сделать. Вещей никаких нет, все, что есть, на нем и при нем. С хозяином дома он почти не знаком, ведь нанимала квартиру и договаривалась обо всем Ядвига, а плату он вносил обычно через прислугу.

Таким образом, Степан в третий раз обосновался на жительство в фотоателье. Бродский прекрасно знал обо всех его делах и в следующую субботу, день, когда в ателье выдавали жалованье, пригласил Степана к себе в кабинет.

— Сколько денег тебе понадобится на еду до следующей субботы? — спросил он.

— Черт знает, теперь я снова питаюсь по трактирам, — ответил Степан, не понимая, к чему этот разговор.

— Ну, например, сколько ты израсходовал за прошлую неделю?

— Нисколько, у меня не было денег.

— Как же ты жил?

— Черт его знает! Раза два, кажется, обедал.

Бродский расхохотался.

— Ну ладно, давай договоримся так, — сказал он, посмеявшись вволю. — Коли ты умудряешься жить совершенно без денег, вот тебе до следующей субботы четыре рубля. Больше не получишь ни копейки.

— Как же это? Почему вы убавляете мне жалованье?! — вскипел Степан, вскакивая со стула.

Но Бродский быстро осадил его.

— Остальные деньги пойдут в уплату за квартиру, с которой ты сбежал, задолжав за три месяца.

Степан только и нашелся сказать:

— У меня не было другого выхода...

— Я знаю, Нефедов, ты честный человек, поэтому и заплатил твой долг, не захотел, чтобы тебя еще раз таскали в полицию... Но это еще полбеды. Главная беда в том, что у тебя в комнате нашли какие-то запретные фотографии. Драку с полицией снимал, арестантов...

— Это я для газеты, да они, черти, не взяли, отказались от них.

— Ну надо было порвать их или сжечь, — Бродский покачал головой, с сожалением посмотрев на Степана. — Как пить дать, опять привяжутся к тебе фараоны...

Логическое развитие событий лета и осени в Москве привело к вооруженному восстанию рабочих. Улицы города покрылись баррикадами, круглые сутки то тут, то там слышалась пальба из ружей и пушек. Ночами в облачном небе полыхали зарева пожаров, пахло гарью и дымом. Особенно жаркие схватки происходили на Пресне и Миусах. Степан видел, как воздвигали баррикады на Тверской недалеко от фотоателье. Ему, пожалуй, лучше удалось видеть не само восстание, а его канун, напряженное нарастание, когда он со своим фотоаппаратом шмыгал по улицам, выполняя заказы «Русского слова». А когда восстание пошло на убыль, образ мужественного борца, созданный им в мыслях взамен символики Делакруа, принял совсем иной вид. Московские тюрьмы были переполнены рабочими дружинниками, не успевшими сложить головы на баррикадах. Из фотоателье Бродского каждое утро вызывали мастеров в знаменитую Бутырку фотографировать государственных «преступников». Таковых оказалось настолько много, что тюремные и полицейские фотографы уже не успевали справляться с этим делом. Степану волей-неволей тоже пришлось в нем участвовать. Это как раз и ускорило рождение нового, отличного от первого, образа борца за свободу и справедливость. Он, этот борец, теперь побежден, повержен, опутан цепями и ожидает своей трагической участи. В облике этого поверженного борца навсегда запечатлелась в сознании Степана первая русская революция.

Стихли выстрелы, потухли пожары, жизнь города постепенно стала принимать мирный вид. В училище живописи занятия шли своим чередом, они, между прочим, не прекращались и во время восстания. Правда, в перерывах учащиеся шумели больше обычного, то и дело вспыхивали споры, а многие бегали на Пресню смотреть, как воздвигались баррикады.

В рождественские святки, как обычно, была организована традиционная выставка. Степан теперь был ее участником по праву, но он выставил только обязательные работы, сделанные по заданиям руководителей. Ничего нового за это время он не создал. События последних месяцев не могли не повлиять на его душевное равновесие. А тут еще Тинелли со своим приглашением приехать в Италию. В недавнем письме он повторил его более настоятельно: он, де, наследовал два роскошных дворца в Милане и Лавеню и солидный капитал, так что друга может встретить и принять «по-царски».

Мысль поехать в Италию крепко засела в голове Степана. Ему давно уже хотелось дать волю своим бродяжничьим желаниям, которые никогда не оставляли его в покое. Надолго он привязался лишь к Москве, да и то его удерживала здесь учеба. Весной он закончит ее и будет вольный «казак».