Вместе с тем Степан мечтал и о своей скульптурной мастерской в Москве. К весне у него накопится небольшая сумма, вполне достаточная для оплаты помещения на первые месяцы, а там у него должны появиться заказы. Деньги по-прежнему он брал у Бродского лишь на пропитание. Расплатившись за квартиру на Малой Грузинской, теперь он как бы накапливал средства, на которые и рассчитывал нанять помещение под мастерскую. В мыслях и расчетах у него все получалось гладко.

В конце зимы Степан все же осуществил свою мечту: нанял помещение под мастерскую. Кстати, с этим его особенно торопил Сергей Михайлович, его наставник и руководитель. Он видел, что в мастерской, в шуме и гвалте, Степану плохо работается. В фотоателье тоже не было никакой возможности заниматься скульптурой.

— Вам, милейший, надобно работать, — говорил Волнухин всякий раз, сталкиваясь со Степаном. — Училище вам уже ничего не даст, в том числе и я. Ничего не даст и фотография. Бежать вам надо из этого заведения.

— Оно меня кормит, Сергей Михайлович.

— Ну, коли так, смотрите. А работать вам необходимо...

Помещение, которое снял Степан, представляло собой часть, вернее, конец широкого коридора с дощатой перегородкой и с большим квадратным окном, выходящим во двор, заваленным грязными пустыми бочками из-под соленой рыбы. Воздух во дворе был пропитан запахом этих бочек, он лез в окно, заполнял коридор, распространяясь до жилых комнат первого и второго этажей. Из-за скудности средств ничего лучшего Степан найти не мог. Но он рад был и этому: теперь у него имеется мастерская и жилье — все сразу. Но существенным недостатком помещения было отсутствие печки. Холод здесь стоял ужасный, и, чтобы хоть немного согреть воздух, Степан открывал дверь в коридор, откуда проникало тепло.

«Ничего, ночевать можно и в ателье», — решил Степан и все же, несмотря на это, сколотил из досок себе кровать. Хозяин дал ему два табурета и соломенный тюфяк. Стол Степан тоже смастерил сам, по своему усмотрению — на нем можно было расположить и глину, и тазик с водой, и саму работу. Для обогрева воды и рук купил керосинку. А уходя в ателье или в анатомический театр университета, где он аккуратно бывал с прошлой осени, дверь оставлял открытой настежь, чтобы не замерзали глина и вода. Украсть у него все равно было нечего...

В середине марта в Москве опять появилась Ева. Прямо с вокзала она пешком отшагала на Малую Грузинскую, думая, что Степан все еще там, а затем добралась до фотоателье и дожидалась его там до вечера. В этот день он с утра работал у себя в мастерской, наконец, начав воплощение своего «Осужденного на казнь», затем был в анатомическом театре, откуда вместе с профессором Серебряковым и двумя его племянниками, студентами-первокурсниками, пошел к нему на квартиру. Из Алатыря приехал Николай Николаевич и непременно просил брата привести Степана, чтобы посмотреть, каким он стал.

Оба, и Степан и второй Серебряков, нашли друг друга изменившимися. Николай Николаевич за эти годы постарел, Степан из провинциального молодого человека превратился в некое подобие библейского бородатого пророка, конечно, только по внешнему виду. Разговора по душам не получилось. Общих воспоминаний и знакомых у них не было, в бытность Степана в Алатыре они встречались довольно редко. К тому же Степана все время раздражали студенты, молодые братья Серебряковы, напыщенные и надутые. Он их терпеть не мог. Они ему отвечали тем же, между собой называя его презрительно «мордвин»...

Ночевать в мастерской было холодно, и Степан пошел в ателье.

— Ты откуда взялась? — удивился он, увидев в вестибюле на диване дремлющую Еву.

— Я же тебе писала, поехала смотреть Грузию. Оттуда и явилась.

Степан понял, что грузинский князь, или кто он там, вытряхнул из нее деньги и отправил обратно в Москву. Иначе зачем бы она стала дожидаться его здесь? В лучшем случае, оставила бы записку и устроилась в гостинице.

— Та-а-к, — протяжно произнес он. — Что ж, тогда поедем ко мне в мастерскую. Здесь на ночь вдвоем оставаться неудобно.

К счастью, Бродский еще сидел у себя в кабинете, что-то подсчитывал и записывал в толстую книгу. Степан постучался и заглянул к нему, слегка приоткрыв дверь.

— Чего тебе? — спросил Бродский, не отрываясь от дела.

— Мне бы немножко деньжат, Абрам Ароныч.

— Чтобы покутить с этой сорокой? Откуда она опять прилетела на твою голову?

— Из Грузии.

— Ну да, к весне-то они все сюда к нам слетаются, — проворчал Бродский, наконец, подняв голову и посмотрев на просителя. — У меня нет денег для кутежа. А что ты заработал, все уже забрал.

Степан не хотел остаться в долгу и тоже произнес не совсем любезно:

— Можно подумать, что я приглашаю в ресторан компанию за ваш счет... Ежели я у вас забрал все заработанное, так можете же поверить и дать мне хотя бы рублей пять в долг?

Разумеется, Бродский не отказал в такой малости. Он вынул из бумажника деньги и протянул их Степану, сказав при этом:

— Извини, я думал, ты попросишь больше...

На улице Степан взял извозчика и велел ехать на Якиманку, где находилось его пристанище.

— А мой шемодан? — воскликнула Ева,

— Где он у тебя?

— На вокзале.

Степан, подумав немного, спросил:

— Он у тебя не пустой? Стоит за ним ехать?

— Там кое-какие платья, — нерешительно произнесла она.

Пришлось ехать на вокзал.

На Большую Якиманку они приехали поздно вечером. Степан сразу же зажег на полный огонь керосинку, чтобы хоть немного нагреть комнату, и засветил стеариновую свечу.

— Стефан, я ужасно хочу рыбы. У тебя, наверно, много рыбы?

— С какого черта ты взяла, что у меня много рыбы?

Сам он привык к этому запаху, идущему со двора, и не замечал его.

— Здесь ужасно пахнет рыбой...

Ева сняла пальто, но тут же надела обратно.

— Здесь, Стефан, кажется, ужасно холёдно. Как мы будем спать?

— Ничего, вдвоем не замерзнем, — успокоил он ее.

Ева подошла к керосинке и протянула к огню красные пальцы. Степан принялся раскладывать на столе, рядом с застывшей глиной, еду, купленную на вокзале. Затем поставил на керосинку чайник. Видя нетерпение Евы, не стал ожидать, пока чай нагреется, пригласил ее к столу. Она с жадностью набросилась на еду. Можно было подумать, что в Грузии ее морили голодом. Степан ни о чем не расспрашивал, а ей, вероятно, было неудобно, а может, и неприятно о чем-либо рассказывать. Они без лишних слов поужинали, попили чаю и так же без лишних слов легли спать, как будто много лет прожили вместе, и это все у них давно заведено, словно по привычке.

Утром Ева стала жаловаться, что у нее от жесткой постели сильно болят бока.

— Ничего, поваляешься со мной на этих досках, потом не захочешь на перину, — подшучивал над ней Степан.

Она действительно вскоре ко всему привыкла, а Степан, глядя на нее, усомнился, будто в Мюнхене у нее богатые родители. «Какого же тогда черта носится она по свету, деля свою любовь со случайными мужчинами, ежели могла бы спокойно жить под крылышком у родителей или выйти замуж за какого-нибудь мюнхенского пивовара? Людей иногда трудно понять, тем более женщин», — рассуждал он, усердно трудясь над своим «Осужденным».

Малый размер мастерской и недостаток глины, которую он все еще таскал из училища, не позволили ему начать фигуру задуманной величины. Работа пока имела эскизный характер. Ева помогала Степану, считая себя его ученицей: месила глину, таскала и грела воду. Хозяйством тоже она занималась, и, следует отдать ей должное, у нее это получилось неплохо, с чисто немецкой изворотливостью и аккуратностью. Она, пожалуй, была бы неплохой женой, но только для бедняка. В первое же утро их совместной жизни она отнесла в ломбард кое-какие вещи, уцелевшие после путешествия в Грузию, накупила продуктов и послала в Мюнхен родителям телеграмму с просьбой прислать денег, необходимых ей и ее мужу для приобретения скульптурной мастерской. Степану она заявила, чтобы он больше не терял время на разную чепуху, вроде занятия фотографией, да еще у людей, подобных Бродскому, который смеет отчитывать художника за какие-то жалкие гроши. Он как-то сразу с ней согласился и в фотоателье больше не показывался, даже предупредил Бродского, что порывает с ним навсегда. Он весь отдался работе, во всем доверившись Еве, связавшей свою судьбу с ним, неизвестным, нищим...