Несмотря на баню, состояние было неважное. Степан выпил почти чайник холодного чаю и стал готовить для работы глину. Страшно хотелось курить. Но вчера он где-то оставил трубку и не помнил где — не то в гостинице у Тинелли, не то в фотоателье. Пробовал курить цигарку, но табак, завернутый в бумагу, не имел ни вкуса, ни крепости, к тому же каждая затяжка вызывала усиленный кашель.

Степан мучился часа два, но понемногу работа увлекла его. В это время кто-то позвонил. Колокольчик висел прямо в комнате, над дверью. Звонок резко отдался в голове Степана. «К черту его надо вырвать и выкинуть!» — пробормотал он, недовольный, что его побеспокоили.

За дверью стояла Ева. Вот уж кого он меньше всего ожидал. Как она отыскала его, он, кажется, не давал ей никаких адресов? Может, сболтнул вчера спьяну? Теперь прощай работа.

Ева, заскрипев туфельками, прошлась по комнате и опустилась на диван, служивший, кстати сказать, Степану и постелью.

— Ты чего? — хмуро и не совсем дружелюбно спросил он.

— Я, Стефан, имею желание поступить к тебе учениц. Хочу работать в твоей мастерской, — произнесла она с небольшим акцентом.

— Какого черта пришла к тебе такая дурацкая мысль! Я еще сам не окончил училище, — сердито сказал Степан.

— Это совсем не от черта, синьор Тинелли говорит о вас, как о талантливый скульптор. Кроме того, он говорит, что вы ошень похож на Иисуса Христа. Я тоже с этим согласна.

Степан рассмеялся от ее слов. Засмеялась и она, отбрасывая со лба густые рыжеватые волосы. Лицо у нее было широкое, открытое, возле прямого и несколько приплюснутого носа, как мелкая мошкара, скучились темные веснушки.

— Чего такая молодая таскаешься с этим стариком? Тебе, должно быть, с ним бывает чертовски скучно? — спросил Степан, опускаясь рядом с ней на диван.

— Не шортовски, немного, — ответила она. — Синьор Тинелли — оригинальный шеловек. Я ошень люблю оригинальных людей. Понимаешь? Не так вот люблю, — она вдруг обняла Степана, затем продолжала: — Просто люблю.

— Понимаю, — буркнул Степан, отодвигаясь от нее, и невольно подумал, что, наверно, это же самое потянуло и его к итальянцу. — Посиди немного одна, я сейчас сбегаю в трактир за кипятком, попьем чаю, — сказал он, оживляясь.

— Не надо шай. Будем пить вино. Я принесла рислинг. Это лушше шая.

Ева открыла кожаную сумку и достала оттуда высокую светлую бутылку с яркой этикеткой. Степан вздрогнул от вида этой бутылки. Он еще не пришел в себя от вчерашнего, а тут, на тебе — снова выпивка. У него не было рюмок, нашелся всего лишь один стакан, и они пили из него по очереди. Кислый рислинг не только утолил жажду, которая мучила Степана целое утро, но и поправил общее состояние. В голове появился легкий приятный шум. Он почувствовал прилив энергии и желание работать. Прямо с недопитым стаканом в руке подошел к столу, где лежал пока еще почти бесформенный комок глины, и принялся внимательно его изучать, прикидывая примерно, как будет выглядеть бюст.

— Стефан, ты должен слепить с меня лежащую нимфу, а потом уж я буду ушиться. Я для тебя сейшас буду позировать...

Занятый своими мыслями, он как-то не придал особого значения ее словам. Когда же обернулся, чтобы передать ей пустой стакан, она уже успела раздеться и лежала на диване совершенно нагая в позе тициановской Венеры.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он, удивленный.

— Я тебе хошу позировать.

Она задвигалась, принимая удобное положение. Степан поставил пустой стакан на пол и присел на край дивана, слегка подвинув ее смугловатое и широкобедрое тело. С Ядвигой он не встречался с прошлой осени и так истосковался по женской ласке...

Вечером они пошли в гостиницу к Тинелли. И опять все было, как вчера, с той лишь разницей, что Ева потащила Степана из ресторана к себе в номер. Сколько дней и ночей так продолжалось, он не считал. Да и не делал никаких попыток изменить что-нибудь. Наоборот, все больше втягивался в разгул, не зная пресыщения ни от вина, ни от жадной любви Евы. По своей наивности и простоте он не замечал, какую неблаговидную роль играет при этом милейший синьор Тинелли, зачинщик этих оргий. Восьмидесятилетний старец, сам он уже мало что мог, но зато прекрасно умел незаметно подлить масла в огонь. Ни Степан, ни Ева, конечно, не догадывались, что они всего лишь тешат давно угасшие желания старца...

Отрезвление наступило внезапно. Как-то вечером, уже в конце лета, Тинелли получил из Милана телеграмму: ему надо было срочно возвращаться домой. Серьезно заболел его дядя, а Тинелли — единственный близкий родственник.

— Знаете ли, мои милые друзья, чем пахнет от этой бумажки?! — воскликнул он, потрясая телеграммой. — Миллионом лир и виллой с видом на Лагио-Маджиори! Я — наследник!..

В тот вечер они ужинали вместе в последний раз, а ночью проводили Тинелли на вокзал и посадили в поезд, отходивший на Варшаву. Тинелли нервничал и беспокоился. Говорили, что по всей линии бастуют железнодорожники, поезда ходят плохо, подолгу задерживаются на станциях.

— Приезжайте, приезжайте обязательно, — приглашал он Степана и Еву.— Я для вас специально отведу несколько комнат. А под мастерскую для маэстро велю очистить флигель. У дяди в саду есть такой флигель. У нас в Италии можно работать и жить спокойно, там нет никаких революций.

В Италию Степана тянула вовсе не работа, ему хотелось приобщиться к святыням искусства. Работать он будет после, у себя на родине. Ни одна революция в мире еще никогда не мешала художникам работать. Не помешает она и ему, Степану. Он обещал Тинелли приехать в Милан, когда закончит училище, хотя и не был уверен, что выполнит обещание. До этого срока еще так много времени, почти год...

После отхода поезда Степан отвез Еву в гостиницу, а затем поехал к себе на Малую Грузинскую. В запущенной комнате пахло затхлостью и плесенью. На столе лежал иссохшийся, потрескавшийся комок глины. С выполнением заказа Благова Степан давно запоздал и теперь решил, пока бюст не закончит, никуда не выходить. Он попросил хозяйскую прислугу принести хлеба и кипятку, а чтобы не тревожили случайные посетители, сорвал колокольчик и на дверь велел повесить замок. В эти дни он не появлялся даже в училище. Выпускники обычно пользовались большой свободой, от них не требовали обязательного ежедневного посещения классов. К тому же многие из них уже работали в своих мастерских. Не показывался Степан и в ателье, ничуть не беспокоясь обозлить этим хозяина. Работа у Бродского ему давно порядком осточертела. Если удастся получить еще такой же заказ, он, пожалуй, вообще откажется от нее.

Закончив портрет, Степан сам отлил его в гипсе в мастерской училища и понес прямо в редакцию «Русского слова». Он спешил еще и потому, что сидел совершенно без денег. Не на что было купить даже табаку. Все эти дни, пока работал, он питался одним ржаным хлебом, который покупала ему хозяйская прислуга, пожилая сердобольная женщина, на свои деньги.

В редакции Степана встретили, как обычно, веселыми шутками. Его приход всегда вызывал здесь особое оживление. Все находили его человеком необыкновенно оригинальным, прощая ему и небрежность костюма, и нескладную речь инородца.

Степану вдруг захотелось узнать мнение людей, знавших покойницу в лицо: похожа ли вышла, ведь он видел ее лишь мертвую, когда снимал маску. Он развернул бумагу и поставил бюст на один из столов. Все присутствующие ахнули от восхищения и пришли к единому мнению: портрет обязательно понравится Федору Ивановичу, он будет в восторге от такой изумительной работы. Степан и сам так думал. Стараясь придерживаться сходства с оригиналом, он вместе с тем придал портрету тончайшую гамму женственности и обаяния. Нет, он его не приукрасил и не прилизал, это было бы против его правил, он лишь выпятил то, что скромно проглядывало из фотографий.

Благова не было в редакции, и Степану пришлось долго дожидаться его. Потом он пришел чем-то сильно расстроенный и не хотел никого принимать. Степан все же вошел к нему.