— Мне, дружок, стыдно связываться с мелюзгой! А ты сам в отместку прозови их как-нибудь. К примеру, двойняшки-байняшки[10],

Степа пробовал их так дразнить, братья и ухом не повели.

Перед тем как пойти в Алтышево, Марья усадила Степу у Назаровых на лавку и взяла ножницы. Степа догадался о ее замысле и бросился бежать. Но в дверях его поймали близнецы и подвели к матери. Она решительно хватала его за космы и срезала их. Степа кричал, отбивался ногами и руками, но мать неумолимо продолжала его стричь. Близнецы взахлеб смеялись.

Обхватив голову руками, Степа плакал, сидя на лавке. Его не привыкшей к стрижке голове было холодно. А вертевшиеся возле близнецы с издевкой обсуждали, на какой из сторон головы получилось больше лесенок. Они кривлялись перед ним, болтали первые пришедшие на ум глупости. С каким бы удовольствием Степа измолотил бы их обоих! «А что, если я их изобью ночью, когда они заснут?» — подумал Степа и почувствовал при этой мысли даже облегчение. Он перестал обращать внимание на насмешки и до самого вечера строил планы мести. В начале он ударит Петярку, тот позловреднее, а после Михала. Бить лучше всего вальком. Потом он быстро спрыгнет с полатей и побежит в свою избу. А там отец с матерью в обиду его не дадут. И вообще, после этого он не будет спать на их полатях. Пусть сами кормят своих клопов.

Вечером, как и задумал, Степа взял с собой на полати валек и спрятал под подушку, с твердым намерением поколотить насмешников. Но ночью он не проснулся. А утром от его злости не осталось и следа. Он спросил у близнецов, пойдут ли они сегодня кататься на лед. Петярка уставился на него крутлыми, как у вороны, глазами и принялся разглядывать его, словно увидел впервые. Степа передернулся, не стерпел и повторил свой вопрос.

Не отвечая, Петярка отвернулся от Степы и сказал Михалу:

— А знаешь, как будем теперь звать этого Топляка?

— Как? — лениво отозвался тот.

— «Стригун»! Видишь, голова у него стрижена.

— У самих-то вас что, не стрижены? — попробовал возразить Степа.

— У нас стрижены, да не как у тебя, без лесенок. Нас стрижет не мать, а всегда отец. Мы с Михалом никогда не кричим, сами даемся. Правда, Михал?

— Попробовал бы у нашего отца покричать, — отозвался тот.

Степа опять обиделся, слез с полатей и решил спать у себя в избе. Пусть там холодно, но никто не будет над ним смеяться. Он умылся и направился было в свою избу.

Мать окликнула его:

— Степа, куда ты? Поешь скорей, и тронемся мы с тобой в Алтышево. Проведаем бабушку.

Степа обрадовался. Теперь он действительно избавится от злых насмешников.

Марья со Степой пробыли в Алтышеве три дня. В это время хозяйничала Фима, варила еду отцу и себе, ухаживала за скотом. Дед Охон и Иваж питались у Охрема. Они ставили ему избу. Охрем не думал вселяться в нее в этом году, уже начались морозы, выпал первый снег, следовало хотя бы собрать ее под крышу. Дмитрий работал в своей избе, делал скамейки, настилал полати, прибивал полки. Незастекленные окна пока были заделаны досками. У Дмитрия не осталось денег для покупки стекла. Слишком много расходов было с этим переселением. Он и так не знал, где взять денег. Продавать нечего. Прошлогоднего теленка съели, пока рубили и ставили избу. Хорошо, что ему помогли добрые люди. Дед Охон ничего не взял за работу. Старик Назар с сыном работали лишь за еду.

Как ни морозны были ночи, Дмитрий и старик Охон спали в новой избе на соломе. Ночами на полу жгли костер. Старик Охон доставал трубку, курил и переговаривался с Дмитрием. Разговор их всегда вертелся вокруг житейских дел.

Поглядывая на проемы окон, заделанные тесом и соломой, дед Охон спросил:

— Когда собираешься застеклить рамы? Пора уж. Марья затопит печь, темно ей будет возиться.

— Ничего, дверь приоткроет, все увидит, — ответил Дмитрий.

— Это что же получается? Совсем, что ли, не собираешься их стеклить? — удивился Охон.

— Придется перезимовать в темноте, — сказал Дмитрий, помешивая угли.

Дед Охон помедлил и сказал:

— Понимаю... — Опять помедлил. — Ты лучше скажи, что у тебя нет денег и тебе не на что купить стекла. Так-то оно будет вернее. А то вертишь вокруг всякой там темноты.

— Ничего я не верчу, сам ты заговорил об этом, — сказал Дмитрий. — Коли знаешь, что у меня нет денег, зачем об этом и спрашивать.

Они помолчали. Дмитрий чувствовал, что старик неспроста заговорил об окнах, видимо, хочет предложить ему денег на покупку стекла. Нет уж, от него денег он не примет. Ему и без того не расплатиться с ним за все, что сделал он для его семьи.

Дед Охон потянулся за углем для трубки и, раскуривая ее, сказал:

— Ты не хочешь попросить у меня денег?

— Мне сейчас деньги не нужны. Я столько назанимал, что в десять лет не расплатиться.

— Тогда как хочешь, сиди в темной избе. Но вот Иважа следует оженить, этого ты запретить не можешь... Бывает же такое, когда иного выхода нет, как оженить парня.

Дмитрий не понимал, почему Охон заговорил об Иваже. В отношении сына он был спокоен. Они с Марьей это дело уже обдумали. Конечно, Иважу подошло время жениться. Марья для этого и пошла в Алтышево, чтобы посоветоваться с родней о невесте для него. Но это дело не так скоро будет слажено. Все же слова старика насторожили его.

— Что так, дед Охон, чай, Иваж ничего такого не сделал? — осторожно спросил он.

Старик усмехнулся:

— Чего может парень сделать девушке, чай, сам знаешь.

Дмитрий заелозил на соломе. Ему ни с того ни с сего вдруг вспомнился случай с женщиной в сарае. Он кашлянул несколько раз, зачем-то тронул на голове шапку, еще кашлянул.

— Мужик и баба в этом деле одинаковы.

Дед Охон недовольно тряхнул бородой.

— А если они не понимают того, что делают, тогда как?

— Кто не понимает? Иваж не понимает? Что он делает? — встревожился Дмитрий.

Он привстал на соломе, ожидая, что старик выскажется яснее. Но дед Охон больше ничего не сказал. Он выбрал из трубки пепел, положил се рядом с собой на пол и лег на солому. Дмитрий оставался сидеть, раздумывая над тем, что сказ старик. К чему это он клонит? Долго сидел Дмитрий, угли в костре покрылись золой. Он собрал их в кучу и присыпал песком и тоже лег на солому. Иваж не выходил у него из головы. Сделать свадьбу — это все равно что построить еще одну избу. Расходов будет не меньше. Он глубоко вздохнул и окликнул деда Охона, чтобы спросить обо всем прямо. Старик не отозвался, притворился спящим. А может, действительно уже уснул.

В михайлов день к Нефедовым в избу собралось все население небольшого поселка, состоящее из четырех семей. Марья на шестке разожгла целую кучу лучины, затем кочергой их продвинула внутрь печи, наложила туда же сухих дров, и они ярко запылали. Труба тянула хорошо, огонь бойко лизал дрова, превращая их в тепло и пепел.

Взрослые недолго пробыли у Нефедовых, посмотрели, как топится новая печь, и стали расходиться по домам. Ребятишки оставались до самого вечера. Опалубка внутри печи, сделаная из толстого кругляка и досок, сгорала не быстро, так что печь топилась долго. Назаровы близнецы хотели остаться ночевать, но вечером пришла Пракся и погнала их домой. Самыми последними ушли Иваж с Ольгой и Фимой. Иваж пошел спать на сеновал, а Ольга с Фимой — в баню к Кудажиным. В бане куда теплее, чем в избе. Ольга все время говорила об Иваже, хвалила его. Лучше Иважа, говорила, нет парня. Фиме надоели ее бесконечные разговоры об одном и том же. Ее брат хороший парень, но зачем об этом так много говорить? Вместе с тем Фима замечала, что брат тоже частенько заглядывается на Ольгу. Стоит Фиме куда-нибудь отлучиться или отвернуться, Иваж уже тянется к Ольге, пожимает ей руки. Каждый вечер приходит к ним в баню, сидит до полуночи и никак его не выпроводишь. А то еще взяли такую повадку, посидят немного и выпроводят Фиму из бани. Иди говорят, прогуляйся, нам надо кое о чем потолковать. А о чем можно толковать в темной бане? Им небось тепло, а ты из-за них гуляй на морозе... Все же Фима не сердилась на них. Когда на улице было слишком холодно, она заходила погреться к Кудажам. Раз как-то у них даже заснула. Проснулась, смотрит: Кудажевы женщины уже встали и затапливают печь. Выскочила она из избы и побежала в баню, а они вдвоем спят на полатях как ни в чем не бывало. «Мама тебя не видела?» — спросила потом Ольга, когда Иваж ушел в свой сарай. Где же ей видеть, Фима сидела у самой двери и тут же ушла, как только Кудажевы женщины принялись вздувать на шестке огонь... После этого они перестали отсылать ее — уходили сами. Побудут где-то, потом придут обратно. Но для Фимы это не лучше. Попробуй-ка посидеть одна в темной бане. Она до смерти боится, сидит и не дышит...