— А как вам это удалось определить? — с сомнением спросил Гагарин и, не желая обидеть Гурьянова, добавил: — Ведь трудновато было…

— Не трудновато, а хлопотно, — поправил Гурьянов. — Да вот, извольте посмотреть сами.

Гурьянов раскрыл журнал и протянул его генерал-лейтенанту Гагарину. Но как ни всматривались Гагарин и Славинский, они не увидели ничего примечательного.

— Извольте обратить внимание: здесь пятнышко, — показал Гурьянов.

На срезе действительно было небольшое желтое пятнышко.

— Ну, так что же?

— Как это — «что же?» — повторил Гурьянов, явно удивленный такой непонятливостью начальства. — Резали-то лезвием! А новое лезвие всегда смазано маслом. И, заметьте, каждый завод свое масло использует. Так, что по анализу можно точно сказать, где и кем выпущено лезвие. А это масло совсем особенное. Мне химики анализ делали: таким маслом смазываются польские лезвия «Краков».

— Ну, а дальше? — нетерпеливо спросил Славинский, все еще не улавливая нити размышления Гурьянова.

— Дело в том, что такие лезвия начали выпускать только полтора года назад, — ответил Гурьянов, — а у нас в продаже они появились впервые девятого сентября прошлого года. Я специально справку наводил.

— Но ведь лезвие могло быть привезено из Польши и на полгода раньше, — осторожно заметил Гагарин. — Кроме того, его могли купить раньше, а резать им позже.

— Могли, — согласно кивнул головой Гурьянов. — Но здесь еще одна деталька интересная имеется. Листики тоненькие, резали новым лезвием, а следующий лист даже не оцарапан. Почему? А потому, что тот, кто резал, подложил газетку. Следующие листы-то он этим сберег, а вот улику нам маленькую оставил: краешек газеты нечаянно срезал. Полюбуйтесь, пожалуйста!

Гурьянов достал из кармана коробочку, в которой лежала аккуратно уложенная узенькая полоска какой-то газеты. На кусочке бумаги длиной не более сантиметра виднелось несколько букв.

— Она между страницами запала, — пояснил Гурьянов. — Я извлек, посмотрел, вижу — из «радиопрограммы».

— Но тут же всего несколько печатных знаков сохранилось! — вставил Гагарин.

Гурьянов укоризненно покачал головой.

— Да разве в других газетах такие буквы? Взял я комплект «Радиопрограммы», поискал на сгибах такое сочетание букв и нашел в номере за девятое сентября.

— Но все-таки человек мог использовать давно купленное лезвие и уже старую газету, — осторожно возразил Славинский.

— Газета была совершенно новой, — Гурьянов протянул генералу лупу. — Извольте-ка посмотреть на полоску. Она совершенно не стерта, а ведь на сгибе газета чрезвычайно быстро стирается. И еще одно обстоятельство важно! Числа совпадают: лезвия поступили в продажу девятого и газета за девятое.

— А ведь мы легко можем проверить гипотезу Антона Николаевича! — воскликнул Гагарин. — Аркадий Степанович, у тебя же есть список тех, кто пользовался журналом. Если в этот день журнал брали, значит прав Антон Николаевич.

Гурьянов что-то недовольно пробурчал. Ему не понравилось слово «гипотеза» — он считал, что в своих выводах всегда был абсолютно точен.

Славинский открыл папку и нашел листок со списком. В длинной колонке цифр, ближе к концу, стояло — девятое сентября. А рядом две фамилии: Ваграмов и Хромов.

Гагарин встал, молча пожал руку Антону Николаевичу.

— Начало, кажется, положено: будем продолжать поиски и в этом направлении.

Случилось то, чего Строев ожидал меньше всего. В лагерь археологов приехал Александр Павлович Бурцев. Утром, когда Строев после купанья лежал на берегу, за его спиной вдруг раздался шутливый голос «Дон-Кихота»:

— Э, вот он где устроился! А я ехал в Тбилиси автобусом, дай, думаю, навещу будущего зятя, посмотрю, как он тут себя ведет…

Строев быстро вскочил на ноги, невольно подумал: «Хорошо, что Ниночка, как обычно, рядом не вертится».

Опережая Бурцева, к Строеву, повизгивая от радости, бежал Термо. Кстати сказать, пес и был главной причиной, заставившей Бурцева отклониться от маршрута. После того, как Строев побывал у Бурцева, Термоэлектричество вдруг заскучал и целыми днями скулил, не давая старику работать. Оставлять его одного в Москве было невозможно, а везти в Тбилиси, где Бурцев намеревался серьезно поработать, не хотелось. Старик рассчитывал «забыть» собаку у Строева и ужасно боялся, чтобы его хитрость не была разоблачена.

Строев тоже чувствовал себя крайне неловко. Как объяснить Бурцеву, почему он находится в лагере в качестве «журналиста»? И когда старик робко намекнул, что не прочь оставить собаку здесь, и сейчас же уехать, Строев обрадовался и вызвался провожать Бурцева до станции.

Ржевский охотно дал свой «Москвич», и через полчаса машина, пофыркивая, карабкалась по холмистой проселочной дороге. За рулем сидел Гаришвили, научный сотрудник экспедиции. Бурцев поглядывал по сторонам и непрерывно задавал вопросы. Деревья почти вплотную подступали к дороге, и их кроны смыкались, образуя нечто вроде зеленого коридора. Для Строева и Бурцева, коренных москвичей, все было ново и интересно. Но Гаришвили не обращал никакого внимания на то, что не имело отношения к истории и археологии. Совсем еще молодой человек, он старался казаться серьезным и вдумчивым. Во всем этом чувствовалось явное подражание Ржевскому.

Дорога вынырнула из зеленого коридора, свернула направо к морю.

— Местная достопримечательность, — лекторским тоном объявил Гаришвили. — Вот на той горке — развалины старинного замка.

— А что, если подняться наверх, — неожиданно предложил Бурцев.

— Если хотите подняться наверх, машину придется оставить здесь, — предупредил Гаришвили.

— А море оттуда видно? — поинтересовался Бурцев.

— Видно, конечно, видно, — скороговоркой ответил археолог. — А самое главное, это место связано с очень красивой легендой. Вам, как художнику, будет интересно.

Бурцев умоляюще посмотрел на Строева.

— Что ж, давайте взберемся, — неохотно заключил Строев.

Когда порядком уставшие, они добрались до вершины, Строев увидел, что от развалин действительно осталась только полуразрушенная и заросшая мхом стена. Но вид, который отсюда открывался, был так великолепен, что усталость как рукой сняло. Море, позолоченное заходящим солнцем, было величественно красивым и казалось нарисованным. Строев и Гаришвили уселись на камень и молча смотрели вниз. Бурцев, обнаружив неожиданное равнодушие к морю, достал этюдник и принялся рисовать развалины замка.

— Чертовски хорошо! — нарушил молчание Строев и протянул археологу портсигар.

Гаришвили ничего не ответил, но по его восхищенному лицу Строев видел, что напускная серьезность исчезла бесследно.

— Вы хотели рассказать нам легенду… — напомнил он археологу.

Гаришвили с трудом отвел взгляд от моря.

— Да, расскажу. Знаете, Георгий Владимирович, это очень старая легенда. Мне много раз приходилось слышать ее. Но лучше всего рассказывал ее Леонид Миронович Серебряков. Я ведь был с ним вместе, в той, последней экспедиции.

Строев отбросил папиросу, приготовился слушать.

— Накануне его исчезновения, — продолжал Гаришвили, — ночью мы сидели у палатки Леонида Мироновича, и он рассказывал…

Было это несколько столетий назад. С юга пришли турки-сельджуки. Они захватили Аджарию, разрушили города, сожгли села. Люди уходили в горы и там умирали от голода, холода и жажды. Только две самые неприступные крепости еще держались. Их обороняли два брата-богатыря. Каждый из братьев имел заколдованные доспехи. Ни меч, ни копье не могли пробить чудесный металл, из которого были сделаны эти доспехи. Много раз турки пытались взять крепость. Но братья отбивали один штурм за другим, и на башнях обеих крепостей гордо развевались их знамена.

Тогда паша, возглавлявший турецкое войско, решил собрать все свои силы под той крепостью, которую оборонял младший брат, и взять ее приступом. Ночью крепость окружило несметное войско, загремели барабаны, и турки пошли на штурм. С крепостной стены лили кипящую смолу, сбрасывали камни, но турки по трупам своих воинов лезли вперед и вперед.