Реальность почти не отвлекала его. Сначала он еще отделял сон от яви по напряжению, с которым поднимались веки. Потом сил открывать глаза не стало, и два мира радостно перемешались.

Однажды Никите приснился Николай Гумилев. Они ходили по запутанным питерским дворам в поисках конспиративной квартиры, но все явки оказывались провалены, и они шли дальше под липкими фонарями сквозь животное шевеление дверных цепей.

Гумилев был одет в мундир с эполетами, лыс и очень печален.

– Многих сажали и расстреливали как якобы шпионов и якобы участников заговоров, – жаловался Николай Степанович Гумилев. – А я на самом деле шпион! И на самом деле стоял во главе заговора! Знаешь, как мне обидно!

Гумилев просил Никиту изготовить бомбу. Никита отнекивался, говорил, что не умеет делать бомбы, а Николай Степанович качал головой и горько шептал:

– Плохо, ай, как плохо!

Никита не выдержал и спросил:

– Тебя ведь уже давно расстреляли, зачем тебе эти бомбы теперь?

Николай Степанович Гумилев обиделся, но ответил. С такой тоской в голосе:

– Ведь я был не поэт, который участвовал в заговоре. Я был заговорщик, который писал стихи!

Потом Никите снилось, что его куда-то несут. Он плавно качался и будто бы видел море. Но море пахло лекарствами. Одна волна наклонялась над ним и принимала облик Рощина.

В халате Рощин был похож на сотрудника НИИ с выцветшей фотографии из журнала «Огонек». Увидев Никиту, он нахмурился, сурово поправил очки и сказал:

– Так. Может, хватит этих образцово-показательных выступлений? Твоя голодовка больше не актуальна. Стране сейчас нужны здоровые и сильные бойцы, а не доходяги, ветром колеблемые. Что ты меня глазами пожираешь? Лучше бульон съешь! Не слышал разве – революция началась! Вся страна на баррикадах, один ты тут валяешься! Давай оперативно возвращайся к жизни, а то история свершится без тебя!

Никиту опять смыло в забытье. Придя в себя, он вскочил с кровати, выдергивая из рук пластиковые сорняки капельниц. В полутемном коридоре наткнулся на Рощина.

– Скорей, скорей! Поехали туда! – шепотом закричал Никита, опасаясь, что на голос сбегутся врачи и прикуют его к постели.

– Поехали! – так же конспиративно ответил Рощин.

У выхода из больницы их ждал Юнкер на своей потрепанной машине, украшенной красными флагами.

– Юнкер, откуда ты взялся? – спросил Никита, напрягшись в ожидании подвоха. – Ты же в Горках?

– Разве я могу отсиживаться в деревне, когда тут такое происходит! – как-то очень беззаботно ответил Юнкер и завел мотор.

– Юнкер! – Никита уперся в борт машины и ни за что не хотел садиться. – А почему у тебя красные флаги?! Ты же ненавидишь коммунистов!

– Бабушка, бабушка, а почему у тебя такой длинный хвост! – рассмеялся Юнкер. – А что делать, если в России никакого другого цвета для революции так и не выдумали?

Никита сомневался до последнего. Больно уж гладко все выходило. Но когда в конце Тверской замаячили самые настоящие баррикады, он сдался. На покатых крышах поливальных машин, перегородивших улицу, балансировали радостные люди. Они держались друг за друга, смеялись и смотрели в сторону Кремля. Юнкер затормозил.

– Слышь, товарищ, может, до Белого Дома доедем, поглядим, чего там? – сказал молодой человек в черном капюшоне, похожий на сотрудника Великой Инквизиции, засунув голову в окно.

Раньше от подобной бесцеремонности Юнкер бы моментально вышел из себя. И капюшону пришлось бы топать до Краснопресненской пешком. Потому что метро, как объяснили Никите по дороге, закрыли еще в первые дни, опасаясь диверсий.

Но Юнкер, подобревший то ли от деревни, то ли от революции, не стал учить юношу хорошим манерам, а открыл ему дверь и поехал к Белому Дому.

Мальчик крутил головой во все стороны и ерзал на сиденье.

– Ты чего? – спросил Рощин.

– Да, блин, какая-то революция непонятная. Что происходит? Куда идти? Что делать? Тут баррикады, там баррикады, телевизор не работает. Говорят все разное. В бункере нет никого. И выходит, что и делать-то ничего не надо. Тусуйся, прыгай, бегай – а оно все как-то само происходит, помимо тебя. Мы революцию совсем не так представляли. Думали, от нас будет многое зависеть. Думали, будем биться не на жизнь, а на смерть!

– Так и радуйся, дурак, что не надо грудью на амбразуры ложиться! Зеленый еще совсем, тебе жить да жить! – воскликнул Рощин.

– Молодой тоже имеет право на смерть! – пафосно изрек юноша чье-то чужое умозаключение, вмонтированное ему в голову партийной пропагандой. – Почему вы думаете, что несовершеннолетние не люди? Что мы не можем сами осознанно выбирать свой жизненный путь?

– Эй, не надо мне тут цитат из интервью с «вождем»! – оборвал его Рощин. – Я тебе, вообще, не о том говорю, если ты заметил.

– А насчет амбразур, знаете, я бы предпочел погибнуть в честном бою, чем вот так бездарно носиться между Правительством и Думой, пытаясь понять, что происходит. А тем временем упыри с большими кошельками, ничем не лучше предыдущих, только еще не насосавшиеся, уже все без нас решают!

Мальчик отвернулся к окну и засопел. Москва поплыла у Никиты перед глазами, свернулась, как свиток, и исчезла. Какую-то секунду он смотрел на знакомый потолок своей палаты, но потом стряхнул с себя наваждение и вынырнул обратно.

За шиворот ему капал мелкий дождь, перед глазами стояла свинцовая Москва-река. Он сидел на асфальте, прислонившись к колесу машины. Юнкер и Рощин курили чуть поодаль. Мальчик в черном капюшоне куда-то исчез.

У Белого дома тоже ничего не происходило. Люди неприкаянно бродили, спрашивали друг у друга «Что слышно?» и не знали, куда себя деть, потому что ничего слышно не было. Только бодрый дедок с баяном был при деле. Он сидел на деревянном ящике у подножия памятника участникам революции 1905 года и пел агитационные частушки собственного сочинения.

Вокруг деда потихоньку собирался весь бесхозный народ. Два приземистых мужичка, похожие на Бобчинского и Добчинского, притоптывали ногами и пытались подпевать, но выходило только «ля-ля-ля-ля», так как слов они не знали. Мужички по поводу революции приняли с утра по маленькой и не пошли на работу. Теперь им было весело.

Молодой фотограф в палестинском платке раскорячился на мостовой, выбирая удачный ракурс. Лицо у него было абсолютно счастливое. Он запечатлевал первое историческое событие, в котором ему довелось участвовать лично.

Вдруг на Горбатый мост вбежал взмыленный человек с мегафоном. Остановившись, он покачнулся, и показалось, что сейчас он сообщит какую-то важную весть и рухнет бездыханным, как марафонский гонец. Человек поднес к губам мегафон и закричал:

– Начинается!

Толпа впилась глазами в вестника.

– Штурм Государственной Думы! – продолжил он и восхищенно выдохнул. Люди зашумели. – Все, кто в силах, идите туда! А пенсионерам лучше по домам разойтись на всякий случай! Куда вы вылезли, вообще?! А если стрелять начнут? Думаете, их ваши ордена остановят? Возвращайтесь домой!

Человек сунул мегафон под мышку и побежал дальше. Дед с баяном затянул «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Юнкер завел мотор. Прихватив с собой фотографа, они поехали на Охотный Ряд.

У стен Государственной Думы их встретил цирк шапито. На постаменте из сдвинутых вместе квадратных клумб, стояли ряженые. Старец с длинной бородой, развевающейся на ветру, сосредоточенно размахивал бархатным знаменем с двуглавым орлом. Шитый золотом герб то и дело хищно пикировал на стоявших рядом.

На клумбы залез молодой человек с прямым пробором и выпученными глазами. Народу вокруг Думы собиралось все больше. Некоторые приносили с собой палатки и пытались установить их на мостовой. Разрозненные группы революционного молодняка жались к своим знаменам, выкрикивая лозунги и неприязненно глядя на особей из соседних табунов.

– Над Россией нависает красная фаллическая конструкция! – инфернально хрипел юноша с пробором. – Это вертикаль власти! Она покраснела от крови русских дев и стариков!