Мошенник уверял Устюжанинова, что за эту штуку любители восточных редкостей в Европе отвалят хорошие деньги. Ваня подумал, что в Европе тоже надо будет на что-то жить, и принял нож в качестве платежа.
- Только смотри, - жарко прошептал ему на ухо португалец, - сей ножик соперничества не переносит на дух. Будешь им пользоваться, так шпагу свою убери подальше. А нет, так спрячь в багаж и не доставай.
- Зачем это? – удивился Ваня, который к тому времени благодаря урокам Беневского сделался неплохим фехтовальщиком.
- А ты взгляни на меня, на мой шрам. Это проклятый ножик виноват, что я глаз потерял и превратился в урода. Потому и расстаюсь с ним спокойно. Не хочу его больше при себе таскать. А ты, парень, думай!
Ваня не понял глубины поставленного условия. Это уж потом стало понятно, что пурба – оружие, которое и впрямь не терпит конкуренции в борьбе за душу своего владельца, и пользоваться им имеют права лишь подготовленные люди. Доступно о его коварстве смог растолковать Устюжанинову мадагаскарский шаман, но увы, объяснения запоздали. Устюжанинов лишился кисти левой руки, когда вступил в схватку с пиратами, зашедшими в бухту Антунгила и напавшими на форт. В рану попала зараза, и вслед за кистью поповский сын едва не лишился и жизни.
Пареньку повезло. Нашелся поблизости знахарь, исправно делающий свое дело, он поставил Ванюшу на ноги. Хоть юноша и потерял кисть, руку сохранил.
А еще у знахаря была дочь-красавица по имени Ралала. Она ухаживала за раненым, и как это бывает, между молодыми людьми случилась химия. Ее отец был не против этого союза, но поставил будущему зятю жесткое условие: избавиться от древнего кинжала. А куда его деть?
Знахарь сказал следующее:
- Моих познаний не хватает, чтобы предвидеть будущее, но чувствую, что кинжал этот – опасен. Не твоя это вещь, хоть и стала твоей ради долгого путешествия. Но ныне вам предстоит расстаться. Я отвезу тебя к Патсу, он умеет видеть то, что скрыто от наших глаз. Патса даст совет.
Патса слыл колдуном, «шаманский колдовец» - как обозвал его в своих записках Устюжанинов. Он-то и велел Ванюше, когда тот полностью оправится от ран, идти на юг вдоль берега к Туамансина и далее в Мерину, на священные холмы Анкаратры. Там будут его ждать великие жрецы, хранящие великие тайны. Патса предупредит их.
- Трехгранный нож, - сказал он, - это атрибут бога. Только богу и владеть им.
Ваня поправился, взял кинжал, выигранный в Макао, и двинулся по дороге на Анкаратру.
Я ездил по той дороге из любопытства, желая побывать в тех же краях, что и мой предок. Даже в наши дни она представляет собой полузаброшенную лесную тропу и на большей своей протяженности непроходима. Представляю, с какими трудностями и лишениями столкнулся Устюжанинов, пробираясь по ней сквозь болотистые лагуны и реки, кишащие крокодилами, и сталкиваясь с не всегда мирными племенами.
Жрецы антаймуру встретили Устюжанинова на подходе к пещерному святилищу, насчитывающему многие тысячи лет. Они оказали ему честь и позволили вступить под своды, высеченные руками лемуриских мастеров. Там, у ступеней высокого алтаря, куда водрузили «волшебный нож», приготовив для него специальную шкатулку, они провели обряд гадания, раскрыв Ивану его судьбу.
Вот с того дня и стало, наверное, предначертано, что род наш навсегда привяжется к Мадагаскарскому храму, станет с ним спаян одной судьбой, одной великой загадкой. Ваня пишет, что боги и духи выбрали его и его детей и внуков, взвалив на плечи труднейшие испытания. Пройдет немало лет, пока миссия по восстановлению древнего храма и его славы увенчается успехом. Много воды утечет, много жизней минует, но рано или поздно пророчество сбудется.
Сам Ваня доставил в храм первый божественный атрибут – Солнечный клинок, и тем самым положил начало. Спустя годы один из его потомков привезет в Анкаратру второй атрибут – Солнечное зеркало, Белое солнце. А третий потомок найдет последний – Поющую Чашу, и тоже поспособствует ее доставке на остров.
Но был нюанс. Миссия по сбору утраченных артефактов обязана протекать исключительно в мирном русле. Потому как если постоянно обагрять артефакты кровью, то они будут способны лишь на темные дела. А это противно их природе.
Должен признать, что дети Устюжанинова, внуки и правнуки действительно выбирали себе мирные профессии. Были горными инженерами, священниками, пахарями и учителями, и ни один из них не стал ни военным, ни охотником – кроме моего отца.
Иван тоже касался смертоносного оружия и убивал – и он был наказан увечьем. А мой отец, Петр Загоскин, заплатил за нарушение правила жизнями своих учеников и моральным поражением. Он и выжил-то, наверное, только для того, чтобы помнить и страдать.
Я не могу сказать наверняка, знал ли папа о пророчестве и привез ли он на Мадагаскар Солнечное зеркало по собственному почину. Возможно, все свершилось вне зависимости от его воли, ибо воля богов – сильнее человеческой. И не было иных вариантов, кроме как оставить Зеркало в храме рядом с Ножом.
Теперь на очереди Чаша, поющее Черное солнце.
Я ли найду ее? Или мой сын? Или не рожденный еще внук? Конечно, может статься, что время еще не пришло, и те изменения, которым я свидетель, предшествуют совсем другому.
Однако судьба упорно возвращала меня на Мадагаскар, и в этом постоянстве крылось больше, чем я был способен увидеть…»
8.6
8.6
Проснувшись утром, Вик осторожно, как привык уже за минувшие дни, встал, стараясь не потревожить Милу. Девушка спала, а книга Загоскина лежала на подоконнике.
Он задержался возле кровати, не отказывая себе в удовольствии полюбоваться немного на ее разгладившиеся во сне черты. Было заметно, что болезнь отступила: кожа порозовела, дыхание стало свободным, глубоким, и на губах блуждала улыбка. Миле снилось что-то хорошее, оптимистичное, и Вик порадовался за нее.
Он нарочно тянул время, не начинал никаких дел, а просто стоял и смотрел на нее. День обещался стать поворотным, вчерашнее напряжение тому было порукой, и Соловьев сознавал, что в круговороте забот не будет возможности расслабиться и пообщаться на приятные темы. «Злоба дня» планировалась непростой, далекой от душевности, поэтому он наслаждался кратким затишьем. Наслаждался родившейся в душе робкой надеждой и тем, что оказался прав.
Оно стоило того! Мила Москалева была как неваляшка – опрокинулась и встала. Держать удары ей приходилось не в первый раз, но запас ее прочности пока не исчерпался, и Вик был готов поддержать ее, чтобы так оставалось и впредь. Надо было, чтобы этот новый мир принял ее, не заставляя больше страдать. Никогда.
Он не понимал ее мужа. Как можно было не ценить доверенное ему сокровище? Девушка умела любить всем сердцем, иначе она не умела, а тот поднял на нее руку. И даже хуже – методично загонял в безысходность.
Из следственных материалов Вик знал, что Дмитрий Москалев слыл человеком жестким и жестоким, был крут в принятии решений, не стеснялся средств и не церемонился с подчиненными. Его служащие, скорей, боялись его, чем уважали. Вероятно, и за закрытыми дверьми, с женой, он вел себя похоже. Мила ни за что не расскажет, не станет жаловаться, но Соловьеву и не нужно было никаких признаний, чтобы понять, насколько ее семейная жизнь была невыносима. Домашние тираны тем и опасны, что их духовное уродство не видно окружающим, а любящее сердце искренне считает, что сумеет смягчить злобный характер и все исправить, если приложит усилия. Вот только не смягчить и не исправить садиста, хоть раз почувствовавшего сладость власти над покорной жертвой. Это – не лечится.
Вик плавным движением поправил на Миле одеяло, начавшее сползать на пол, и потянулся к подоконнику, намереваясь убрать книгу обратно в переносной сейф. Его рука замерла, не достигнув цели. В широкую щель между занавесками била в глаза яркая голубизна безбрежного неба.
Вик застыл. Потом рывком распахнул шторки – он не ошибся, там не было ничего, кроме неба и голых яблочных крон, чуть выступавших над поваленным забором.
