Туркопелье Роман Укоров умел, видимо, читать мысли. Когда Дмитрия вторично бортанули в Межгорье, он в неурочное время приперся в гостиницу «Шератон», поскольку чего-то заподозрил. Хамовато ввалившись в номер без стука он с ходу заявил:

- Предатели в наших рядах долго не живут. Мне кажется, что ваша цель слегка сместилась, и вы рветесь не за женой, а за чужими секретами. Поправьте меня, Дмитрий Сергеевич, если я не прав.

- С удовольствием поправлю, - ответил Дмитрий, про себя в красках представляя, с каким наслаждением открутил бы голову этому му*аку. Это была бы самая радикальная поправка из всех возможных, жаль, что не осуществимая.

Он рывком распахнул холодильник бара и застыл на секунду, выбирая бутылку. Остановился на односолодовом виски, схватил стакан (явившемуся без приглашения он и не думал предлагать) и привычно плеснул в него жидкости на два пальца. Ему требовалось успокоиться, а порция алкоголя обычно приводила его в равновесие. Если, конечно, не злоупотреблять.

Укоров подскочил и вырвал из рук Москалева бутылку. Дмитрий от неожиданности едва уберег стакан и, чтобы не расплескать его на себя, отскочил от туркопелье к окну.

- Напиваться не позволю! Сначала предъявите отчет о проделанном и действенный план, как вернуть жену, а потом уж спивайтесь, превращаясь в бесполезное чмо.

«Сам ты чмо!» - мысленно вскипел Москалев.

Кулаки у него чесались все сильней, и он благоразумно отступил от адвокатишки еще на один шаг.

- В Межгорье пронюхали о моем прибытии, - сообщил он, сжимая стакан, но побелевшие от злого усилия пальцы остались единственным признаком бушевавшей внутри бури. – Дальше поселка продвинуться мне по-любому не позволят, а Милку, как мне стало известно, держат на военной базе. Это самая сердцевина охранной зоны с собственным пропускным пунктом. Сейчас мы с Серегиным ищем подходы к работникам Ямана. Уверен, что найдется человечек, которого можно подкупить. Или принудить иным способом.

- Не в ту мишень целитесь! – с важным видом произнес Укоров, убирая бутылку обратно в бар. – Вам надо не в гестапо играть и не лазутчика из себя корчить, а составлять покаянную речь, чтобы размягчить сердце Людмилы Ильиничны.

- Стоит мне добраться до Милки, и я обрету над ней контроль. Она же влюблена в меня как кошка!

- Те времена давно миновали.

- Намекаете на санитара, с которым ее видели в Уфе? Как его там? – Москалев сделал вид, что запамятовал ненавистное имя. – Соловей, кажется. Они знакомы без году неделя, а Милка – девочка с предрассудками. Она не пойдет за первым встречным.

- Вы даже мысли не допускаете, что люди способны меняться?

- Это мир у вас меняется, а люди остаются такими же! – отрезал Москалев. Разумеется, он не верил в благоразумие Милки и не верил в благородство Соловьева, но адвокатишке не следовало подкидывать лишней пищи для ума. – Привычки Милы не изменились за три с половиной месяца. Когда ее привезут ко мне…

- Не привезут! Военные ее никогда не отдадут, и выкрасть ее не получится. Единственный вариант – она сама захочет оттуда уехать. Вы должны написать ей письмо. Попросите прощения и выманите за ограду. Письмо гораздо легче передать, чем человека в багажнике прятать.

Эта идея Москалеву не очень зашла, он вообще не был любителем эпистолярного жанра, привык брать за счет личного обаяния, жестов и интонаций, мгновенно подстраиваясь под собеседника. Он догадывался, что с Милкой уже не будет как раньше, ее терпение истощено, и придется попотеть, чтобы убедить ее хотя бы выслушать его пламенный спич, да и Соловьев хлопот наверняка доставит. Однако в себе Дмитрий не сомневался. Все это происходило с ними не в первый раз, он и прощение просил, и подарки дарил – знал, на какие кнопки жать и за какие струны дергать.

- Я предпочитаю смотреть в глаза тем, с кем разговариваю, - произнес он. – Письмо можно выбросить, не читая, а вот уши не больно-то заткнешь, все равно придется слушать.

- Начните с малого. В вашем незавидном положении выбор невелик. Да и соперник в наличии.

- Соловей-то? – Москалев пренебрежительно фыркнул, хотя внутри у него все клокотало. – Ясно же, что этот тип ее обманул, очаровал, чтобы притащить в Межгорье и посадить в клетку. Мила понимает уже, что их встреча с этой смазливой рожей была не случайной. Должна догадаться, что целились не в нее, а в ее отца. Мила – умная девочка и после того, как вкусила все прелести жизни взаперти, наверняка кусает локти, что была такой дурой. Мне бы только добраться до нее!

На самом деле Москалев не знал, что будет делать с Милой. Не убьет – уже хорошо. Он вообще не считал, что жену надо убеждать и уговаривать. Понадобится – притащит к отцу, и там уж пусть у папаши болит голова, как образумить дочурку. А если выгорит с Патрисией, то придется притвориться, что он ее простил. До поры, разумеется, притвориться – не навсегда.

«Предательница при любом раскладе огребет по полной! – поклялся он себе, глотая обжигающий нёбо виски. – Соловьева в расход сразу и без раздумий, а Милка… заплатит за унижения и месяцы тюрьмы. И за папашку своего тоже! Пусть мучается подольше».

Милка боялась его вспышек, старалась их предупредить и избежать. Столкнувшись с его железной волей, гнулась и отступала. Напугать ее, внушить чувство вины – этот прием оставался действенным на протяжении всей их семейной жизни, и Москалев пребывал в убеждении, что он останется таковым и сейчас. Власть над ней сама по себе могла бы компенсировать затраченные усилия, но не сегодня. Сегодня ему этого было мало.

«Хоть бы она и впрямь успела согрешить с этим санитаром! – думал он. -Наказывать за дело приятнее, чем без веского повода»

Укоров недовольно покачал головой:

- С чего вы это взяли?

- Вы о чем? – очнулся Москалев, выныривая из возбуждающих дум.

- С чего вы взяли, что мишенью был именно Сперанский?

- Вы меня за дурака держите? Я знаю, кто вы такие, и знаю, какое внимание вы уделяете вашим конкурентам из «Ямана». Как ни прячь драгоценные козыри, но Милка наверняка угодила в их сети задолго до того, как оказалась на Урале. Конечно, мне не до конца понятен тот маневр с убийством и тюрьмой, мои воспоминания несколько отличаются от официальной версии событий, но если я предпочел их никак не комментировать, то оно не означает, что я упустил это из виду. Дочь Сперанского оказалась в Уфе, а потом и в Межгорье только потому, что это был ваш прокол. Ваш и конкретно де Трейси! Все из-за того нелепого отступления перед Иваном Загоскиным. Думаю, профессор проболтался.

- Думаете? Да кто позволил вам думать?! Не вашего ума дело, как и для чего господин де Трейси поступил так, как поступил! Вам запрещено лезть в эти материи. Ваше дело – убедить Людмилу Ильиничну вернуться к отцу. Справитесь – мы вас поощрим. Не справитесь – уничтожим. А будете рассуждать о том, чего вам знать не положено, жизнь в следственном изоляторе покажется раем. Садитесь и пишите письмо без разговоров! Если не умеете складывать слова на бумаге, я надиктую вам текст.

- А иди ты на*! – Дмитрий все-таки не сдержался.

- Вы соображаете, с кем говорите?

- А с кем я говорю? Я зять Сперанского, а вы кто такой?! Текст он мне надиктует, писатель хренов!

- Вы забываетесь! Придется вам кое-что напомнить! – Укоров предсказуемо схватился за пульт, собираясь послать сигнал в перстень.

Дмитрий зарычал и швырнул в стену стакан, брызнувший во все стороны осколками. Никакая боль сейчас была не способна его остановить. Невзирая на огненную вспышку, от которой едва не парализовало руку, он врезал в наглую морду от души.

Адвокат отлетел к двери, уронив пульт. Москалев, продолжая по-звериному рычать от боли и ярости, подхватил этот пульт и крепко сжал в кулаке.

Все оказалось просто! Даже слишком просто. Укоров копошился на полу, поскуливая и путаясь в собственных ногах, и в глазах Дмитрия вспыхнуло торжество. Не этому хлюпику тягаться с ним! Москалев жалел лишь об одном: что раньше терпел его власть.