В воинских обычаях Загоскин не разбирался и допускал, что в боевых подразделениях существует своя «табель о рангах». А чтобы делать карьеру, надо иметь еще и хорошие отношения с начальством, чем ребята «из окопов» частенько пренебрегают. Георгий Гогадзе с первых минут знакомства показался Ивану Петровичу человеком резким и категоричным, он резал правду-матку открыто, а вышестоящие во все времена за доблесть такое не считали. Однако у подчиненных авторитет майора вопросов не вызывал. Во вверенном ему отряде царила деловая атмосфера, никто не ворчал, все несли службу исправно, оружие держали в чистоте и на привалах не расслаблялись. Вот и выходило, что со своими командирскими обязанностями гордый грузин справлялся на отлично, а погоны… ну что – погоны? На них не пишут, за какие именно заслуги их вручают. Может, и за красивые глазки иногда – как знать? Гогадзе свои уж точно не в постели у дочки полковника нашел.

«Если все хорошо пройдет, то по возвращении ему новую звезду дадут, - думал профессор, - операция-то нешуточная. И стоит на контроле на самом верху».

Выехав из Амбухиманги, их караван сначала несся с ветерком по шоссе, потом, когда шоссе закончилось, затрясся по неровной дороге, снизив скорость и старательно объезжая мутные лужи. Все шло спокойно, на них никто не охотился, не нападал, и сложности начались, лишь когда дороги совсем не стало – ее смыли минувшие ливни. Машины едва плелись, буксуя на размытой почве. Во все стороны из-под колес летели комки бурой грязи.

Из-этого досадного обстоятельства караван растянулся на полкилометра, и головным «Хаммерам», преодолевавшим сложные участки чуть достойнее неуклюжих автобусов, приходилось останавливаться, поджидая отстающих.

Мадагаскар – гористая страна. Высокое плато, протянувшееся с севера на юг, занимало добрую половину острова и круто обрывалось лишь у самого побережья. Чем дальше караван продвигался по нему на восток, тем выше становились священные холмы Имерины. С двух сторон дорогу зажимали скалы, поросшие тропической растительностью, и ее все чаще пересекали бурные ручьи, сбегающие с крутых склонов. Вода, журча, стремилась к океану, преодолевая множество порогов и перекатов, но порой внезапно растекалась по узкой долине, превращая местность в болото. Тогда дорога становилась едва проходимой.

И все же, невзирая на трудности, люди ощущали невольное благоговение перед дикой природой. Когда из пейзажа бесповоротно исчезли обработанные поля, а савука (* заросли кустарника, сменившие хищнически сведенный лес) уступила место сандаловым и эбеновым рощам, появилось чувство, что они наконец-то увидели истинное лицо Красного острова, не изуродованное человеком. (*Сноска: название «Красный остров» Мадагаскар получил из-за цвета почвы, земля здесь имеет красно-бурый оттенок из-за латерита – образования, богатого железом и алюминием)

Загоскин пребывал в мрачной печали. Он смотрел на крутые уступы, на плоские веера равеналы, напоминающие павлиний хвост (*Сноска: дерево-эндемик Мадагаскара, от верхушки его массивного ствола расходятся, словно спицы у колеса, черенки огромных листьев, разорванных ветром по краям), и сердце его сжималось от боли. В прямом и пренесносном смысле. Он чувствовал себя отвратительно, и ему казалось, что дни его сочтены.

«Что ж, Анкаратра – неплохое местечко, чтобы умереть», - думал он.

Однако смириться со смертью невозможно. Его охватывала грусть, что он уходит бесславно. И зависть к тем, кто остается.

«Эх, не дождался я таблетки для бессмертия!»

Иван Петрович хотел уйти красиво, без жалоб и, желательно, быстро. Продлевать агонию ни к чему. И все же на привале, когда грудь сдавило особенно яростно, он испугался, что не доедет до храма, и принялся нашаривать в кармане обтрепанной куртки нитроглицерин.

Баллончик был уже в руке, когда она дрогнула, и выронила его на землю. Загоскин схватился за сердце и нагнуться не смог. Любое движение причиняло страдание, и он был не в состоянии ползать, нашаривая проклятый баллон в траве.

Ему помог солдат: поднял лекарство и даже пшикнул щедрой струей в подставленный рот.

- Я позову доктора Сабурова, - сказал спецназовец, и профессор слабо кивнул. Умирать совсем расхотелось.

Сабуров ехал в ближайшем автобусе, который как раз преодолел косогор. Он выскочил из открытой двери – молодцеватый, стремительный, вызывая своим деловым видом новую порцию зависти к «сорокапятилетним юнцам». В его руках был красный пластиковый чемоданчик с белым крестом на боковине.

Врач осторожно усадил Ивана Петровича на сидение «Хаммера» (старик даже этого сам сделать не смог, так и стоял, привалившись спиной к нагретому капоту) и принялся хлопотать.

Нитроглицерин ударил в голову, сдавив противным обручем, но сердцу полегчало. Загоскин задышал свободнее.

- Давление у вас высокое, - констатировал Сабуров. – Что принимаете?

- Да всякое разное, - пошамкал Загоскин, с досадой подумав, что вот уже и язык отказывается ему нормально служить.

Врач сделал ему укол:

- Сейчас полегчает!

- Мне уже лучше.

- Вы уж поберегите себя. Как мы без вас-то?

- А вам что, лишь бы проводника не потерять?

- Лично мне вы и как человек важны, но согласитесь, Иван Петрович, что впереди нас всех ждет самое интересное. Глупо проваляться в постели и все пропустить.

Загоскин был не согласен. Оракул сказала, что заключительного акта драмы ему не увидать, ну а все прочее он и без того видел.

«Я еду в Циазамвазаха в третий раз. Бог троицу любит. А четвертому разу, значит, не бывать...»

- Что случилось? – к «Хаммеру» подошла Патрисия. Деловитая, хмурая. За ней, как нитка за иголкой, следовала дочь.

«Вот кто отколол сюрприз так сюрприз!» - подумал Загоскин. Маленькая странница, которая видит издалека... Он и представить не мог, что тем французским фанатикам нужна не мадам Квантовый Физик, а ее дочь! Да и Буди, паразит такой, не признался, хотя знал, все знал!

«Конечно, не признался! – возразил профессор сам себе. – А как бы ты хотел? Ты ж ему по шее бы накостылял, несмотря на то, что сынок давно вырос».

« Ну, и правильно, что накостылял бы, - мысленно ответил он. – Мозгов-то не прибавилось! Иначе бы не мечтал украсть у медведицы ее медвежонка».

Иван Петрович завозился на сидении, пытаясь сесть поровней. Амбаниандра взглянула на него пристально и серьезно. Как на уравнение, которое надлежит решить в наикратчайшие сроки. Загоскин хотел было прикрикнуть на нее, чтоб не пялилась своими глазищами, но не стал. Адель все-таки была совсем крохой, и не ее вина, что взрослые используют ее без зазрения совести.

Кстати, он мог бы сказать Патрисии, что за обедом, прячась от остальных под пальмовой крышей бунгало, он отстаивал жизнь ее дочери перед собственным сыном. И это несмотря на то, что сын ему родной, своя кровь, а малышка ему никто. Но Загоскин и тут промолчал. Ему зачтется и без лишнего хвастовства, но засчитывать будут не люди, а кто-нибудь повыше. Те, кто видит все.

Иван Петрович отвернулся и стал рассматривать окружающие красоты. Сначала просто так, рассеянно скользя взглядом и не вдумываясь в то, что видит. Потом уже вдумчиво, осознанно.

Оказалось, что за последние двадцать лет природа основательно перекроила эту местность. На голых камнях проросли кусты и деревья. Ключ, бивший из-под камня и ранее им даже не замеченный, окреп и обзавелся заросшим травой бассейном – теперь такое зеленое пятно на пустоши не пропустишь. Кто-то из вояк уже черпал из него прохладную воду горстями. Ну конечно, при полном обмундировании да на жаре (а солнце взялось серьезно припекать) у них проснулась жажда, но бутилированный запас следовало приберечь.

Люди казались Ивану Петровичу излишне молчаливыми, они настороженно поглядывали по сторонам и переговаривались в полголоса. Им всем было не по себе.

«Немудрено, - думал Загоскин. – Вазимба добрались до них, до их чувств и дум. Они пугают пришельцев, испытывая психику на прочность. Не зря говорят, что дорогу к Циазамвазаха осилит тот, чей дух тверд и чист. Кто не пасует перед трудностями»