В соответствии с этим правилом, на кострах сжигали книги Юозаса Балтушиса, спалили его усадьбу в Аникщяй, не находит в могиле покоя литовский соловей Саломея Нерис, по этому правилу вся литовская литература была приговорена к смерти. Сопротивляясь инквизиторам, и я не сидел сложа руки. Написал десятки статей, выпустил книгу сатиры, а водном фельетоне сквозь слезы посмеялся: «Когда вижу Вайшвилу, Чекуолиса, Озоласа или Ландсбергиса, «делающих» политику, меня охватывает паника, и рука невольно поднимается, чтобы перекреститься: — О, Господи, за что караешь так тяжко?»

Но Всевышний не пожалел. И не только меня. Когда очнувшийся Юозайтис написал статью «Историческая ошибка», было уже поздно. Выдрессированные тем же Юозайтисом «мудрецы» с большой серьезностью ему ответили: ошибся не Ландсбергис, ошиблась сама история.

Как ни крути, политика была и остается концентратом человеческих пороков. Редкий из попавших во власть не теряет головы. Подобное случилось и с моим давним приятелем Алфонсасом Беляускасом. Сейчас он в своих произведениях строит из себя писателя, наиболее пострадавшего в советское время. Но стоило в те проклятые годы избрать его председателем Союза писателей, как он тут же почувствовал себя самым лучшим, самым справедливым и талантливым прозаиком. После некоторой критики он стал покрикивать: не позволю, нельзя, только через мой труп, — пока не стал таковым в среде товарищей.

Когда я представил в издательство «Вага» раскритикованный им роман «Группа товарищей», он всех редакторов заставил переписать положительные рецензии. Трясясь за собственную шкуру, кувыркнулись К. Амбрасас, С. Сабонис, один мой редактор К. Брузгелявичюс за меня пострадал. Но тогда у нас было куда пожаловаться. После пятилет борьбы Шепетис благословил издание произведения. А куда пожалуешься, когда хозяйничает Ландсбергис? Где искать правду сегодня, если к светлому будущему нас ведут только следы его преступлений?

Когда отца и вождя французской революции подвели к гильотине, он воскликнул:

— Революция — это гидра, пожирающая своих детей!

Такую революцию он сам сотворил, такой желал и от такой пострадал.

А когда собирались вешать министра и уже к столбу газового фонаря крепили веревку, он неожиданно спросил:

— Господа революционеры, разве от этого в Париже станет светлей? Народ стал смеяться, оттаял, и толпа его отпустила, поняв бессмысленность своей ярости.

Так вели себя два человека, которых постигла одна и та же беда. Один, который считал себя богом, учредил суды, в которых достаточно было посмотреть человеку в глаза и без каких–либо улик осудить его на смерть, другой — специалист, который боялся разрушений больше собственной смерти. Один вопил, выпячивался, доказывал собственную исключительность, другой улыбался, до последнего мгновения доказывая своим палачам их неправоту, убеждал, что разрушать гораздо легче, чем строить, что все зависит не от совершенства идеи, а от того, каким образом люди хотят и умеют эти идеи осуществить, с какой совестью, какими руками к ним прикасаются, как понимают окружающих их людей и как стараются, чтобы поняли их самих.

Все революции похожи одна на другую тем, что люди, ввергнутые политиками в распри и духовно ограбленные, очень быстро забывают о многолетней подготовительной работе интеллектуалов. Забывают об их гуманных целях, о рожденных в результате длительных обсуждений и споров правилах будущих перемен и о неуклонном стремлении личности к избавлению людей от автократического, государственного, духовного или национального гнета. Короче, вначале появляется слово, возвышается дух человека, его интеллект, личность, а наплоды этого возвышения мгновенно набрасывается оборотистая и ловко умеющая приспосабливаться к ситуации посредственность. Чаще всего — неспособное ни к какому созиданию чиновничество, в руках которого новые, выстраданные народом законы становятся страшнее старых.

Это аксиома, истина, не требующая доказательств, раз уж подобные ошибки повторяются из поколения в поколение. Казалось бы, правила игры очень просты. Но старого порядка нельзя изменить, не сменив старой власти. Вот тут–то и собака зарыта. Любая подготовительная работа рано или поздно достигает кульминации, начинается борьба за власть, в которой нет места ни гуманизму, ни нравственности, ни братству, ни дружбе. Все, стоящее на пути к ней, очерняется, сметается, уничтожается. Лишь после долгих мучений и неудач снова наступает пора осмысления, терпимости и порядочности, а вместе с ними и новый, более совершенный всплеск созидания.

Почему в начальной стадии борьбы в передних рядах выступают личности, творцы, и только потом — разношерстные политиканы, которые осторожно осматриваются и терпеливо выжидают удобного случая, чтобы осуществить свои меркантильные цели? Объяснение имеется. Личность находится под защитой собственных трудов, общественного признания, авторитета и годами копившегася доверия людей. Известного деятеля науки и культуры труднее отодвинуть в сторону, выслать, тем более — уничтожить. С ним нужно считаться. Расшевелив массы, такие люди и в дальнейшем не теряют головы, они постоянно чувствуют ответственность за последствия, их пугает любое разрушение, им предпочтителен мирный, эволюционный путь, но дело уже сделано, скала сдвинута с места. Вначале с ними еще считаются и посредственности, прикрывающиеся их замыслами и именами, но чем больше сопротивление интеллектуалов такому беспардонному предательству их идей, тем чаще к ним начинают относиться как к врагам нового, едва народившегося движения. Кроме того, умные люди ничего не обещают просто так, они говорят о будущих трудностях, а явившиеся вслед за ними политики обещаний не жалеют, но тоже до определенного момента.

Всплыв на поверхность, «любимцы толпы» или ее вождишки тут же абсолютизируют свои действия, прикрываясь священными лозунгами, провозглашенными интеллектуалами, до абсурда превозносят свой «патриотизм», поскольку у них нет ничего другого, а реальное, правовое, историческое, культурное и духовное понимание Отечества превращают в веру, догму, организованную или о государствленную религию, которая позволяет без особого труда расколоть весь народ, поделить его на правых и неправых, а в действительности — на врагов и друзей этих политиков. Но что удивительно, в лагере врагов раньше всех оказываются последовательные люди, которые подготовили и начали эту революцию, — то есть стремились к истине, минимальным потерям и не считались с ошибками, которые допускали дорвавшиеся до власти политики. Словом, в очередной раз срабатывает так называемый закон Робеспьера: люди, начавшие революцию и не сумевшие управлять ее процессами, становятся первыми жертвами той революции.

С этими словами я обращался на одном из совещаний к Михаилу Горбачеву, но меня не услышали. Я повторил их Альгирдасу Бразаускасу, который в погоне за материальными выгодами отказался от социал–демократических идей и стал разваливать партию, которая привела его к высшей власти. Он второй раз расчистил, как говорят избиратели, вылизал путь тем, которые привели нас в крепостную зависимость от «Вильямса».

У меня нет желания строить из себя какого–то пророка. Этот закон открыл не я; будучи одним из первых сторонников перестройки, я только испытал его на собственной шкуре. Этот закон давно уже кочует по всей истории человечества. Поэтому давайте попробуем ответить еще на один вытекающий из этого правила вопрос зачем нужна эта гипертрофированная любовь к родине и что такое этот несказанно раздутый патриотизм? За ними лучше всего прятаться невеждам, приспособленцам. Это машины, не требующие большого напряжения ума или душевного равновесия, они очень быстро срабатывают по давно усвоенному посредственностями принципу: кричи — и обязательно кто–нибудь откликнется, хотя бы такой же, как и ты… Чем громче будешь кричать, тем сильнее будет звучать твой голос. Патриотизм, писал Лев Толстой, есть последнее прибежище негодяя. Иначе говоря, испробовав все и нигде не пригодившись, злонамеренный человек очень быстро ориентируется в условиях любой заварушки, которую мгновенно использует в собственных интересах. По словам барона Ротшильда, во время революции зарабатываются миллиарды.