— Я желаю поговорить с тобой наедине, Надежда. Прикажи всем удалиться.

— Это мои друзья, тетя, — спокойно ответила Надя. — Можно говорить при них.

Тетя сердито обвела взглядом присутствующих, еще громче повторила:

— Я желаю в своем доме поговорить с племянницей наедине. Могу я этого требовать?

Иван посмотрел на Диму и на Катю, легким кивком поклонился Александре Степановне.

— Добрый вечер. Пожалуйста, мы не помешаем.

Он направился к двери, и за ним пошли Дмитрий и Катя.

Александра Степановна плотно прикрыла дверь, молча стала снимать пальто и шарф. Надя помогла ей раздеться, сложила одежду на спинку дивана, подвинула тете стул. Но та не захотела садиться, сердито прошлась по комнате, остановилась спиной к Наде.

— Ты давно его знаешь? — тихо спросила она.

— Десять лет.

— Отчего же скрывала? Почему никогда не сказала мне ни одного слова?

— Я сама не знала, к чему это приведет. Вчера случилось то, что должно было случиться… Либо сейчас, либо… никогда.

Она подошла к Александре Степановне, прижалась к ее плечу. Тетя ласково обняла Надю и погладила по волосам, как гладила в детстве.

— Боже мой! — вздохнула она, и глаза ее увлажнились слезами. — В нашем роду ничего подобного еще никогда не случалось. Если бы была жива твоя мать, она сошла бы с ума. А твоя бабушка? Святая женщина. И, наконец, я. Мне было двадцать восемь лет, когда убили мужа на фронте. Мне было тяжело, но я перенесла, осталась верна его памяти. А ты от живого мужа уходишь! Это не укладывается в моей голове, хоть я знаю сотни таких примеров. Мне дела нет до других, но чтобы в нашем роду случилось такое! Ты же мне почти дочь, я тебя воспитывала, откуда у тебя такая мораль?

— От вас, тетя. Вы прекрасная женщина, вы двадцать лет живете без мужа, потому что любили его и вам противна мысль о том, чтобы сойтись с кем-то другим, нелюбимым. Зачем же мне поступать против этих принципов? Я же не люблю Федора!

— Милая ты моя девочка! — слезливо сказала тетя и приложила платок к глазам. — Ты хорошо подумала над тем, что делаешь?

— Да, тетя. Я все обдумала.

— А как же Федор? Куда его деть?

— Не знаю. Честное слово, не знаю! — в досаде ответила Надя. — Пусть сам думает.

— А этот-то хороший человек?

— Угу, — сказала Надя, вытирая своим платком щеки Александры Степановны. — Очень хороший. Он меня любит, мы будем счастливы.

Она ласково прижалась к тетиной щеке, стала гладить ее волосы, заглядывая в глаза и улыбаясь. Неожиданно для самой себя, тетя сдалась.

— Бог с вами, — сказала она со вздохом. — Лишь бы ты была счастлива, мне ничего не надо. Прощай, я не хочу с ним разговаривать. Может, потом когда-нибудь. Проводи-ка меня, я уеду.

Александра Степановна уехала, ни с кем не попрощавшись, не пожелала знакомиться с Иваном. Было уже поздно, на дачах постепенно гасли огни, в поселке затихала жизнь. Вслед за Александрой Степановной уехали и Дима с Катей.

Варвара молча собрала на поднос посуду со стола и вышла.

Иван и Надя остались снова одни.

Дом, похожий днем на осаждаемую крепость, погрузился в тишину.

Погасили свет, кроме одной маленькой лампочки, похожей на гриб, которая тускло мерцала на тумбочке в спальне. Иван закурил, молча попыхивая дымом, смотрел на Надю, ловил каждое ее движение. Она прошлась по комнате, постояла у окна, вернулась к Ивану, села рядом, страстно прильнула к нему, обдала теплом. Сразу стало покойно на душе. Он обнял ее, стал целовать. Ее темные влажные глаза поблескивали в полумраке, все время смотрели на него.

— Устал? — спросила она.

— Просто надоели все. Налетели как воронье.

Она засмеялась тихим счастливым смехом.

— А я ужасно довольна. Наконец-то моя бомба разорвалась. Все засуетилось, зашумело, лед треснул, и река двинулась. Ты знаешь, я была очень драчливая в детстве, меня даже мальчишки боялись. А потом, непонятно почему, притихла. Хотя, пожалуй, знаю почему. Это после блокады, после папиной и маминой смерти.

— А кем был твой отец?

— Ученым. Арктическим исследователем. А мама была врачом. Ужасно плохо быть тихим человеком, честное слово. Я рада, что кончилась моя тишина и не надо ходить на цыпочках и говорить шепотом. Буду кричать, шуметь, делать, что хочу, жить без оглядки.

Она вскочила на него верхом, придавила коленками живот, забарабанила кулаками в грудь.

— Ур-ра! Ур-ра! — закричала в шутку и размахнулась рукой, будто держала воображаемую саблю. — Ур-ра!

— Пусти, больно! — засмеялся он и обхватил ее руками за шею. — Раздавишь, сумасшедшая. Ух, какая сильная. Богатырь!

Она засмеялась, села к его ногам.

— Зачем так много куришь?

— Привычка.

— И ночью куришь?

— Да. Я сплю мало. Два-три часа. Встаю в пять утра. Такая у меня работа.

— А я люблю поваляться в постели утром.

Он закурил новую папиросу.

— Твоя работа опасная? — спросила она после паузы.

Он кивнул головой.

— Теперь ты должен беречь себя.

— Страшнее смерти ничего не будет, — сказал он, улыбаясь. — Волков бояться — в лес не ходить.

— А кто твои родители?

— Мои старики живы. Отец всю жизнь служит лесничим в Иркутской области, а мать дома, по хозяйству. Я рано уехал от них, пятнадцати лет. А теперь никак не выберусь к ним, каждый год обещаю, и все не получается. Жаль стариков, я у них один остался, старшие братья погибли на войне, Степан и Федор. Замечательные были люди, только начинали жизнь, оба неженатые. Старики до сих пор переживают. Мы сфотографируемся и пошлем им карточку, ладно? Это для них будет счастье, они меня любят. А на будущий год поедем к ним в отпуск.

— Обязательно, — согласилась она. — Конечно, поедем. Теперь мне нужно заняться настоящим делом, хватит хандрить, я ни от какой работы не откажусь.

— Может, вернешься к художеству, возьмешься за кисть? Ей-богу, у тебя хорошо получается.

— Нет, — сказала она. — К этому возврата не будет. Эта муза, как та звезда, о которой ты говорил, уже сгорела и рассыпалась. Поздно теперь на нее смотреть.

— Мне хочется завтра уехать. Заедем в гостиницу — и на вокзал. Может, хочешь на самолете?

— Хочу смотреть в окно вагона и видеть нашу страну. Выходить на станциях, в городах, разговаривать с людьми на перроне, покупать горячие пирожки, слушать рассказы пассажиров. Сколько дней нам ехать?

— Около трех суток.

— Это замечательно. Будем пить чай с баранками и смотреть в окно на поля, на деревни, на леса. Там, у вас в Новосибирске, очень холодно?

— Пустяки, — сказал он. — Больше пугают, никто еще не замерз. Купим тебе шубу, пыжиковую шапку, ботинки на меху, и сам черт не будет страшен. Тебе не жалко Москвы?

— Нет, — сказала Надя. — Не знаю, что будет потом, а сегодня не жалею. Я ее очень люблю.

Он вынул новую папиросу, загремел спичками. Надя взяла у него из рук спичечный коробок, достала спичку, зажгла огонек, поднесла к его папиросе.

В эту минуту раздался сильный стук в нижнюю входную дверь. Стучали громко, настойчиво, били кулаками и ботинками, дергали за ручку так, что трещали доски. Гул разносился по всему дому, слышен был на всем участке. Иван и Надя подошли к окну, посмотрели вниз. Им было видно, как на крыльце кто-то стоял и яростно барабанил в дверь.

— Откройте, гады! Откройте! — кричал снизу человек истошным голосом. — Собаки!

По голосу они узнали его. Это был Федор.

Он стучал беспрерывно, уже не кулаками, а чем-то тяжелым, и так громко, что услышали на соседней даче, зажгли огонь.

— Совсем ошалел! — сказал обозленный Иван и решительным шагом пошел к дверям.

Надя схватила его за руку, остановила.

— Он убьет тебя, — со страхом сказала она. — Возьми ружье, а я позвоню в милицию.

Иван отстранил Надю.

— Не смей никуда звонить. Я сам справлюсь.

Он спустился вниз, громко спросил через дверь:

— Что тебе надо?

— Открой, гад! Слышишь, открой. Боишься?

Иван открыл дверь и вышел к Федору на крыльцо. Федор стоял перед ним растрепанный, с выпученными глазами, с красным злобным лицом. Увидав безоружного Ивана, Федор замахнулся палкой, приноравливаясь ударить его по голове. Иван схватил Федора за руки, вырвал палку, бросил в темноту.