Не говори: «Забыл он осторожность!

Он будет сам судьбы своей виной!…»

Не хуже нас он видел невозможность

Служить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире,

В его душе нет помыслов мирских.

«Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других!»

Так мыслит он - и смерть ему любезна,

Не скажет он, что жизнь ему нужна,

Не скажет он, что гибель бесполезна:

Его судьба давно ему ясна…

Его еще покамест не распяли,

Но час придет - он будет на кресте;

Его послал бог Гнева и Печали

Царям земли напомнить о Христе.

Вы, наверное, удивитесь, узнав, что это стихотворение вовсе не о самом Христе, а о Чернышевском - идеологе революционно-демократического направления. В экземпляре сборника «Последние песни», подаренном поэтом Крамскому, Некрасов собственноручно исправил заголовок «Пророк», напечатанный по цензурным соображениям, на - «Памяти Чернышевского» и тут же, зачеркнув, написал иначе: «В воспоминание о Чернышевском». И ничего удивительного в том, что подобное стихотворение посвящено Чернышевскому, нет. Обращение революционеров-демократов к евангельскому образу закономерно: ведь христианство возникло первоначально как религия угнетенного народа и отличалось тогда, по словам В. И. Ленина, «демократически-революционным духом». О Христе даже Белинский, знаменитый критик-демократ, писал как о борце за свободу, равенство и братство. Потому-то и обращались к его образу писатели и художники, наделяя его остросоциальным содержанием, проводя так идею гражданского подвига.

Еще в 1869 году, когда Крамской, отвергнув первый вариант картины, готовился к работе над следующим, он писал в своей записной книжке: «…у прежних художников Библия, Евангелие и мифология служили только предлогом к выражению совершенно современных им страстей и мыслей…» Это ли не прямое признание Крамского в том, что он вложил в свою картину современную ему трактовку евангельского сюжета, глубокий социальный смысл.

Понятно поэтому, что многим современникам художника, смотревшим на «Христа в пустыне», приходило на ум: может, это и не Христос вовсе, а обычный человек задумался, выбирая свой жизненный путь, преодолевая самого себя во имя долга перед людьми. Отказ от личного благополучия, служение народу даже ценой собственной гибели - цель жизни передовой русской интеллигенции - и отразил Крамской в своей картине. Сам откровенно признался Гаршину: «Итак, это не Христос. То есть я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей. Какой момент? Переходный».

Конечно, это были не только личные мысли художника. Картина Крамского оттого и вызвала такой глубокий отклик в сердцах современников, выступавших против гнета и тирании царского режима, что отражала мысли передовых людей эпохи, звала к подвигу во имя народа, утверждала идеал духовно сильной и чистой личности.

Гаршин ответил Крамскому, что его поразило в картине «выражение громадной нравственной силы, ненависти ко злу, совершенной решимости бороться с ним». Писатель Гончаров, глядя на одинокую фигуру в безмолвном пространстве, был буквально потрясен «внутренней нечеловеческой работой над своей мыслью и волей - в борьбе сил духа и плоти и, наконец, в добытом и готовом одолении…». Демократы приветствовали художника, реакционеры были возмущены.

«Глубокодумающий человек» Крамского, написанный, как он сам говорил, «слезами и кровью», заставил многих людей серьезно задуматься о выборе своего жизненного пути.

Художнику необходим был отдых. Столько сил, душевных и физических, ушло на «Христа в пустыне», что он чувствовал себя совершенно разбитым и опустошенным. Теперь картина висела в знаменитой Третьяковской галерее. Это было истинным признанием его труда. А Крамской, уставший и в то же время счастливый, уже замысливал новое произведение.

Наступило лето 1873 года, и семья Крамских перебралась на дачу. В этот раз поселились в Тульской губернии, близ станции Козловска-Засека. Туда же приехали с семьями ближайшие друзья - художники Савицкий и Шишкин. Передвижники любили совершать летом совместные поездки или снимать дачи поблизости друг от друга. Так легче и интересней работалось и веселее жилось.

Места кругом были красивые. С раннего утра художники брали этюдники и отправлялись бродить по окрестностям в поисках удачных мест для работы с натуры. Ивану Николаевичу особенно нравился один из близлежащих лесов, где росли в основном дубы и липы. В сумерках могучие деревья с толстыми, причудливо изогнутыми ветвями производили странное, жутковатое впечатление. Крамскому хотелось нарисовать этих сказочных лесных великанов. Но он не обладал талантом пейзажиста и поэтому все уговаривал Ивана Ивановича Шишкина. Тот почему-то уклонялся, и Крамскому ничего не оставалось, как самому браться за кисть или карандаш.

В то лето он сделал много рисунков и этюдов. Для него это был скорее отдых, чем работа. Просто рисовал для собственного удовольствия, с наслаждением проводя время в лесу. Сам понимал, что пейзажи - не его стихия. Часто оставлял рисунки неоконченными. Всегда очень требовательный к себе, он не мог не чувствовать их несовершенства. А вот в том, что он превосходный портретист, сомнений не возникало. Понимал это и Третьяков, занявшийся к тому времени созданием портретного собрания деятелей русской культуры - писателей, художников, музыкантов, артистов. Иван Николаевич стал одним из главных исполнителей заказываемых коллекционером портретов.

Именно Крамского попросил Павел Михайлович написать портрет великого писателя русской земли Льва Николаевича Толстого. Художник охотно согласился, но выполнить просьбу сразу не мог, ведь он жил в Петербурге, а Толстой большую часть времени проводил в своем имении Ясная Поляна под Тулой. Однако слово, данное Третьякову, нужно было держать, да и самому очень хотелось познакомиться со Львом Николаевичем. Может, именно этим и определялся выбор дачи на лето 1873 года - в пяти верстах от Ясной Поляны. И вот в один из дней отправился Крамской в имение Толстого. К сожалению, ему не повезло. Писатель был в Самаре (теперь город Куйбышев), и возвращения его ожидали только в самом конце августа. Художник решил ждать.

Портрет писателя Л. Н. Толстого. 1873.

Лето шло на убыль. Крамской несколько раз справлялся, не приехал ли Толстой, и наконец услышал долгожданный ответ: граф прибыл. 5 сентября писатель и художник встретились. Так долго ждал Крамской этой встречи, так мечтал начать поскорей работу! С волнением стал объяснять, что просит позировать для написания портрета, который будет выставлен в галерее Третьякова. Толстой молчал. Чем дальше Крамской говорил, тем суровее, отчужденнее становился взгляд писателя. Художник почувствовал, что начинает нервничать и объяснение становится каким-то путаным. Он сделал паузу, и Лев Николаевич тут же ответил холодным, решительным отказом.

Лес.

1873.

- Но почему? - не выдержал Крамской.

Он никак не мог понять, что говорило в Толстом: скромность или непонимание важности затеи Третьякова, равнодушие к работе художника или просто нежелание доставить себе неудобства? А может, причиной всему была занятость?

Толстой принялся объяснять. Как-то само собой разговор на время ушел в сторону, коснулся творчества обоих. Крамской рассказал о замысле новой картины, которой хотел продолжить тему, намеченную в «Христе в пустыне», - о трагической судьбе человека, посвятившего себя поискам истины. Толстой в тот год начал писать роман «Анна Каренина», и все его творческие помыслы были устремлены к этой работе. Оба прониклись интересом друг к другу.