Отдавив руки тяжелыми пакетами, я добралась до остановки и втиснулась в троллейбус, уже распухший от вечерней толпы. Чужие локти упирались спину, ещё плотнее прижимая одежду к коже. Воздух вяло тёк от открытых окон, отчаявшись побороть глухое облако запахов пота, духов и съеденной пищи. Пахло жареными пирожками. На своей остановке, протиснувшись между дяденькой с газетой и грустной женщиной, всю дорогу ругавшей абсолютно всё – от городских властей до несчастных попутчиков, я выскользнула в жаркие сумерки, показавшиеся прохладой.

Судя по утреннему настроению, с мамой сейчас лучше было не сталкиваться. Не думаю, что встреча с юристом добавила ей любви к окружающим. Я услышала резкие ответы по телефону на кухне, поставила пакеты в коридоре, не дав картошке раскатиться, и скрылась в комнате.

– Опять всё, как попало! – Скрыться мне не удалось. Пришлось тащиться на кухню и выслушивать очередную лекцию о том, как я просираю свою жизнь. Подобные тирады отличались друг от друга только последовательностью фраз:

– Посмотри на меня…

– А ты вот могла бы…

– Тратишь время на ерунду…

– А вот дочка тёти Вали…

– Нет бы мужа себе искать…

– Возишься со своими придурками… – и давно меня уже не задевали.

Мать попадала в колею замкнутого круга сожалений, которые начинались от моего несоответствия её ожиданиям, скатывались к моему отцу, проявившим удивительную и неожиданную для матери легкомысленность, добредали до руин её попыток построить собственную счастливую любовь и снова возвращались к моей никчёмности.

Раньше на этапе буйства гормонов я пыталась с ней спорить, доказывать свои убеждения и рассказывать свои открытия и наблюдения, свое удивление тем взрослым миром, который мне открывался в шестнадцать, но потом начала улавливать повторение аргументов, определённые тематики недовольства и привычные обреченные интонации.

– Сегодня я читала про конкурс…

– Конкурсы-фигонкурсы! Напридумывали! Нет бы делом заняться!

– Ну там дается возможность попробовать себя…

– Сплошное надувательство твои эти конкурсы! Лишь бы денег заработать!

– Но, мама, я думала, что…

– Думала она! Вечно ты летаешь в облаках! Надо нормальную работу искать!

– Там в жюри один известный…

– Нормальную работу, слышишь меня?! А не эти твои почеркушки!

– Мне нравится рисовать!

– Вся в отца! Этот тоже всё в облаках летает, а реальной помощи – ноль.

К двадцати я бросила попытки вывести её из этой бесконечной круговерти разочарований, в нужных местах молчала, где-то поддакивала и соглашалась. По инерции иногда пыталась ещё рассказывать об удачной работе или о талантливом ученике, но разговор неумолимо скатывался к обвинениям в бесперспективности, потом опять к отцу и её – матери – загубленной жизни, и я научилась оставлять все свои взлёты и вдохновения внутри себя. Мать даже не обратила внимание, что я перестала с ней спорить, и привычно обреталась в серой атмосфере своей неустроенности и забытых намерений, лишь морщинка на лбу становилась все глубже.

Когда мать иссякла, я ушла в свою комнату, неплотно закрыв дверь – запираться запрещалось с того момента, как у меня появилась своя комната. Когда родители разошлись – я переехала из зала в маленькую комнату. Но даже в моем собственном пространстве мать хотела держать всё под контролем.

Я открыла окно, привычно заглянув в глубину двора с высоты нашего седьмого этажа. Асфальт исходил жаром среди яркой зелени. Я читала, что на смерть можно разбиться, упав и со второго этажа, хотя случаи счастливых спасений при падениях с огромной высоты пугали меня возможностью выжить, но остаться без движения или разума.

Жаркий ветер мазнул по лицу, и я представила шум надвигающегося поезда, его хищную стальную морду, стремительно приближающуюся из темноты тоннеля. Смутную толпу, напирающую из-за спины, охваченную собственными сиюминутными проблемами, готовую разжевать тебя и выкинуть на свалку сломанных мечтаний. Жаркую и животную. И сам пронзительно прекрасный миг последнего шага. Идеальный свои завершенности. Мурашки. Чёткость против размытости. Захватывающий полёт вниз. Или вверх.

Интересно, растянутся ли последние секунды до вечности, выхватывая куски реальности – сверкание рельсов, грязь между шпалами, нарастающий стук колёс. Или реальность просто схлопнется, лопнув от непереносимой тонкости. Пролетит ли у меня перед глазами вся жизнь, как пишут об этом. Хотя это будет слишком короткий и скучный сериал, который вряд ли возьмут на Netflix. Испытаю ли я боль, разрывающую, резко-красную, или сознание просто отключится? Или моя душа, сущность или что там ещё отличает человека от всего остального, вылетит из ненужного тела и, сидя на краю платформы, будет наблюдать за развитием событий. За тем, как словно в замедленной съемке, крики ужаса растянут рты, как смешается эта толпа, такая сосредоточенная на себе секунду назад, пригвождённая кошмаром момента.

Думаю, через минуту большая часть этой толпы хлынет в электричку на противоположном направлении, чтобы успеть по своим делам, оставив на опустевшем бетоне лишь кучку жадных до подробностей зевак, черпающих адреналин в чужой боли и несчастьях.

Я открыла ноутбук:

– Окей, Google. Самоубийство в метро и на железнодорожных путях.

Страница поиска запестрила обилием ссылок, большинство которых вело на видео с предупреждающей надписью для особо нежных и информацией о содержащемся насилии, но моё внимание привлёк странный заголовок – Красный Осьминог. Нажатие мышки отправило меня на страницу, но кроме названия и аватарки с какими-то красным месивом, отдаленно напоминающим щупальца морского гада, там была лишь кнопка "Отправить запрос на добавление в группу"

Секундная пауза. Отправить.

Она бежала по бесконечному коридору, стены сочились сыростью, периодически за шиворот тяжело падали холодные капли, противно скользили по спине. Дыхание царапалось в горле, Саша задыхалась от быстрого бега. Усталость уже сковывала мышцы, заставляя их деревенеть. Резко закололо в боку. Она остановилась, и сразу же ее нагнал шелестящий шепот:

– Наша, наша, наша… – бесплотные голоса множились, переплетались под сводчатым потолком, ватой забивались в уши. Приближались, нарастали.

Мурашки покрыли руки и ноги. Сашу передернуло. Она снова побежала, спасаясь, дрожа. Темнота навалилась разом, вязкая и живая. Черным потоком смыла все ориентиры. Сердце пропустило удар, еще один и понеслось галопом, судорожно забившись, сквозняк острыми когтями полоснул по внезапно взмокшей беззащитной спине. Шелестящий беспощадный ужас сковал ноги, но она знала, что должна бежать. Бежать изо всех сил. Иначе тьма настигнет ее, раздавит, поглотит.

– Наша, наша, нашшшааа… – голоса не отставали, нарастали.

Саша бежала и бежала, отчаяние переполняло легкие, мешая набрать достаточно воздуха, последние силы иссякали. Впереди показалась дверь – спасение?

Призрачная надежда придала ей ускорение, немного, немного, еще чуть-чуть. Руки касаются влажного дерева, упираются, толкают, не открывается. Ручка! Должна быть ручка, в темноте руки шарят по шершавой поверхности, наталкиваются на холод металла, покрутить, дернуть – заперто!

Она в ужасе прижимается спиной к двери. Голоса нарастают. Сумрак наполняется тьмой, что-то неотвратимо приближается.

– Наша, наша, нашшшааа…

Ближе, ближе…. Глаза выпучиваются, пытаясь разглядеть то, что прячется во мраке. Что-то черное, бесформенное заполняет коридор. За спиной дверь, другого пути нет. Прижаться, съежиться, стать еще меньше.

– Наша, наша, нашшшааа – голоса заполняют пространство, они уже повсюду, сейчас они накроют ее.

Резко подскочив, Саша открыла глаза в собственной комнате. Еще пару раз резко вздохнула, просыпаясь. Сон еще был где-то рядом, ощущался в мокрой от пота пижаме, ютился по углам, куда не попадал свет уличного фонаря. Сердце колотилось. Девушка привычно выровняла дыхание, вдох – раз-два-три – выдох – раз-два-три-четыре, вдох и через три секунды выдох. Пульс успокаивался, перед глазами уже не мерцали черные круги. “Всё в порядке, всё хорошо. Это просто сон, просто приснился кошмар”, – привычная мантра крутилась в еще замедленном от сна мозгу.