Жарук внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. И правильно. Лишнее слово часто спугивает удачу.

— На телевидении много работы? — перевел разговор на более ровную дорожку Жарук.

— Хватает.

— Надо в журнал переходить. Правда, пока молодой, хочется как можно больше поездить, на людей посмотреть. Короткевич вон аж на Дальнем Востоке побывал. Тебя туда не тянет?

— В Ташкент недавно летал, — сказал я. — Теперь собираюсь в Кишинев. Может, и до Камчатки доберусь.

— Давай, — кивнул Жарук. — Главное, не пропусти госпожу удачу. Она капризная.

Это я знал. Какой стремительной ни была телевизионная жизнь, про укромное местечко, в котором могла затаиться удача, я помнил.

6

Я увидел Наталью, и у меня, что называется, сердце упало в пятки. Больше ни у кого нет такой походки. И такой осанки. И лебединого изгиба шеи…

— Привет! — улыбнулась она уголками губ.

У нашей примы-балерины похудело лицо. Или мне показалось?

— Работы много, — сказала она. — Гонка с утра до вечера, да и есть нельзя.

— Совсем?! — поразился я.

— Почти. Кусочек вареного мяса в день, а тортик совсем нельзя.

Она снова попыталась улыбнуться, но ей это удалось плохо.

— Партнера для тебя по-прежнему выписывают из Томска? — спросил я.

— Из Новосибирска. В Томске я родилась. И не выписывают, а вызывают на спектакль.

— Я думал, как посылку.

— А я тебя читала, — сказала Наташа.

— По-белорусски?! — опять поразился я.

— Язык как следует еще не выучила, но стараюсь. Тебя на русский еще не переводят?

— Переводят, — признался я.

Как раз на днях ко мне приходил прозаик Антон Козляев с предложением о переводе.

— В журнале «Неман» готовят подборку молодых авторов, и мне дали твой рассказ «В февральскую вьюгу», — сказал он. — Согласен?

— Конечно, — пожал я плечами. — С белорусского переводить легко.

— Не всех, — усмехнулся Антон. — Но у тебя язык простой.

Мне эти слова не понравились.

Козляев был на год или два старше меня. И писал он, как я слышал, чуть ли не с пеленок.

— Мы вместе в Королищевичах были, — опять усмехнулся он.

— Что-то не видел, — сказал я.

— А ты и не мог видеть. Я кидал в печь уголь в котельной.

Мне приходилось слышать о писателях андеграунда, которые работали дворниками или истопниками, изучая жизнь. А может, и просто выживая. Но своими глазами такого я видел впервые.

— И теперь там? — спросил я.

— Нет, перешел на велозавод. Там и зарплата лучше, и место в общаге дали. Ты мою Таньку знаешь?

— Таньку? — не понял я.

— Жену. В Литинституте вместе учились. Недавно она выступила на митинге, и ее с треском поперли из института.

— За что?!

— За антисоветчину, — пожал плечами Антон. — Теперь на моей шее сидит.

— В Минске?

— А где же еще? Живет, правда, с родителями. Если бы он не был полковником КГБ, совсем посадили бы.

— Кто полковник?!

У меня голова пошла кругом.

— Отец, — посмотрел на меня, прищурившись, Козляев. — Другим путем в знаменитые поэты не пробьешься.

Вот теперь я кое-что понял. Если хочешь стать знаменитым, нужно прочитать на митинге антисоветчину. А еще лучше, чтобы тебя за это посадили в тюрьму.

— Тебя не посадят, — успокоил меня Козляев. — Ты нормальный белорусский писатель. Да и вьюга у тебя хорошая. Ну так что, переводим?

— Переводи, — вздохнул я. — А ты сам на митингах выступаешь?

— Не пускают, — хмыкнул в усы Козляев.

Они у него были намного гуще моих.

Интересно, читала ли прима-балерина нашего театра русского писателя Антона Козляева? Я слышал, он из-под Архангельска.

— Из писателей я только тебя знаю, — сказала Наташа. — А читаю Сэлинджера. Тебе он нравится?

— Хемингуэй больше.

— У него много пьют, — посмотрела куда-то мне за спину Наташа. — Сухно давно видел?

— Давно.

— А я недавно. Рисует на меня шарж.

— Меня он только обещает нарисовать.

Уголки губ у Наташи опущены вниз. Совсем недавно я их целовал. Отшатнется от меня, если обниму ее?

— Не надо, — дернула плечом Наташа. — Ты это знаешь лучше меня. С Валерой мне есть о чем поговорить, а с тобой нет. Чужие.

Вот так и проходим мы мимо своего счастья. Почему?

— Потому что литература для тебя дороже всего остального. И неизвестно, найдется ли женщина, которая согласится быть второй. Я второй ни для кого не стану.

И она умнее меня, эта длинноногая балерина. И я это знал с самого начала.

— Сегодня спектакль? — спросил я.

— Спектакль. Не хочешь прийти?

— У меня вечером монтаж.

— Вот видишь. А ты обниматься лезешь.

«Унижает меня?»

— Нет, — сказала Наталья. — Говорю как есть. У тебя на телевидении девушка?

— Есть, — неожиданно для себя признался я. — Только она на радио.

— Это одно и то же. Ну, прощай.

— Прощай!

Она пошла вверх по улице, к Троицкой горе, я вниз, к Свислочи.

У каждого из нас была своя дорога.

7

На сегодня у меня был запланирован визит в Академию наук.

— Соскучился по сектору белорусского языка? — спросил Тисловец, когда я сказал ему, куда собираюсь идти.

— У меня там автор, — сказал я. — Очень интересная женщина.

— Атрашевич? — посмотрел на меня сверху вниз Валентин Николаевич. — Что в ней такого интересного? Высокая, худая, как оглобля. Можно было найти фольклористку и лучше.

— Толстую, как кадушка?

У нас с главным были разные взгляды на женщин.

Валентин Николаевич махнул своей большой пятерней и скрылся в кабинете.

— С главным спорить не надо, — сказал Юзик, присутствовавший при нашей беседе.

— А я и не спорю, — сказал я.

— У него там девица, вот и бежит в академию, — послышалось из кабинета главного редактора. — Фольклористка так, для отвода глаз.

— Я тоже люблю высоких, — присоединился к нашей компании Корнилович.

Мы с ним были одного роста.

— Недомеркам нравятся высокие, — согласился Юзик.

— А что, рост в кровати совсем не мешает, — хмыкнул Рем. — Была бы гибкая талия.

— И то, что под талией, — поддакнул Юзик.

Коллеги подразнивали, но меня это не раздражало.

— Творческий вечер Алеся Бусыги смонтировал? — спросил Юзик.

Он никогда не забывал, что на первом месте у нас работа и то, что с ней связано.

— Смонтировал, — кивнул я. — Начало передачи, правда, не вытанцовывается.

— А что такое?

Вокруг нас собрался почти весь коллектив литературно-драматической редакции, не хватало одного Тисловца.

— Ему надо сдавать план на полугодие, — сказал Юзик. — Ну так что с началом передачи? Где проходил вечер, в Доме литераторов?

— Да, в Доме. Алесь Петрович вышел на сцену, походил по ней, держась рукой за подбородок, потом говорит в микрофон: «Долгое время я жил вдали от родины. Я работал в Кремле».

Коллеги грохнули.

— Что ржете, как жеребцы? — показался в дверях своего кабинета Тисловец. — А ну, марш по местам! А ты в академию! И эту родину выкинуть к чертовой матери!

— Уже выкинул, — сказал я и вышел на улицу.

В Институте искусствоведения, этнографии и фольклора я встретился с Галиной Брониславовной Атрашевич. Мы набросали предварительный план нескольких передач «Поэзии слова народного».

— В академию вернуться не хотите? — спросила Галина Брониславовна.

— Нет, — сказал я.

— Напрасно, — усмехнулась она. — У нас хороших фольклористов не хватает. Впрочем, их всюду не хватает, даже в Москве.

Я о Москве ничего не знал и промолчал.

«Совсем она не оглобля, — подумал я в коридоре. — Старше лет на десять, но лицом и фигурой даст фору многим, кто младше ее. Ну что, к своим розам?»

Моими эти розы были год назад, но еще не забылись ни их запахи, ни изгибы лепестков, ни острота колючек.

Мое появление в мемориальном кабинете розы встретили радостными восклицаниями.