«Женитесь, паничи, да знайте скутка, — усмехнулся классик, — три дня веселья, целый век смутка».
«Скутак» по-белорусски — результат, «веселье» — свадьба, а «смутак» — печаль.
Да, классики плохого не посоветуют. Что бы мы без них делали?
«Пиши, хлопец, — посерьезнел дядька Якуб. — Может, повезет, и тебя станут читать. Но что будет с народом, и там не знают». Классик кивнул вверх.
«Что-то у него сегодня настроение пессимистичное», — подумал я.
«Глядя на вас, хочется слезть со стены и в урну, — вздохнул дядька Якуб. — Ну что за стихи вы читаете с экрана людям?»
Я хотел было сказать, что к стихам не имею отношения, но только покачал головой. Какая классику разница, кто и к чему имеет отношение?
«А портрет пусть твой друг нарисует, — строго посмотрел на меня дядька Якуб. — Что-то же должно от нас остаться».
— С кем ты тут говоришь? — показался в двери Тисловец.
— Ни с кем, — ответил я.
— Я все слышу, — посмотрел по сторонам главный редактор. — За окном кто-то?
Наша редакция находилась на первом этаже, и иной раз мы переговаривались друг с другом через окно.
Но на улице было пусто.
— Черт знает что в редакции происходит! — махнул рукой Тисловец. — Нет, я разберусь, чем они там болеют. Где Микола с Романом?
Я пожал плечами.
— Микола в студии, на записи, Роман в издательстве штаны просиживает, — вспомнил Валентин Николаевич. — Нет, у нас у всех книжки выходят, но чтобы днями снимать с редактором вопросы… У тебя книжка в издательстве идет?
— Идет, — ответил я.
— Вот видишь. Рассказы?
— Повесть «Городок» и десяток рассказов.
— Повесть про детство?
— Конечно, — сказал я.
— Мне тоже надо было бы про детство написать, но я сразу начал с заводской темы. Кому-то ведь надо и об этом…
Я сочувственно покивал.
— А ты что, с этим Сухно вместе учился?
— Он шел двумя курсами ниже.
— Рисовал уже студентом?
— Да.
— И что, никто из вас не дал ему по морде за паскудные рисунки?
— Мы хлопцы смирные.
— Смирные!
От возмущения у Валентина Николаевича поднялись торчком волосы вокруг лысины и растопырились руки. Сейчас он как две капли воды был похож на себя на шарже Сухно.
— Я тоже спокойный человек, — сказал Тисловец, остывая, — но если бы выпил полстакана…
Я знал, что нашему главному полстакана как слону дробинка, но промолчал. Если человека допечь, он и от дробинки ошалеет. Правда, на Михаила у меня не поднялась бы рука и от литра водки.
— Потому что у тебя за плечами еще ничего нет, — объяснил Валентин Николаевич. — А написал бы, как я, пять книг про рабочего человека и занял бы должность — и ты не выдержал бы. Творческого человека обидеть легко. А ты вот боксера какого-нибудь нарисуй!
Боксеров Михаил еще не рисовал, разве что балерин. Надо посоветовать…
— Не такой он дурак, как кажется, — хмыкнул Тисловец. — Художников, и тех редко рисует. Пользуется, что писатели люди не мстительные. Рыдакторы, одним словом.
Вчера ассистентка режиссера Лена Павловская принесла ему на подпись микрофонную папку, на которой значилось: «Режиссер — Павловская, рыдактор — Кожедуб».
Главный сразу же вызвал меня и Павловскую к себе.
— Рыдактор — от слова «рыдать»? — спросил он, показывая папку.
— А что, по-белорусски разве не так? — округлила глаза Лена.
Они у нее и без того были большие.
— Прежде чем нести папку на подпись главному, — с укоризной посмотрел я на ассистентку, — надо показать ее старшим товарищам.
Я на год или два был ее старше.
— Подумаешь! — фыркнула Павловская.
— Вон отсюда! — схватился за телефонную трубку Тисловец. — Начальству надо звонить!
Он не любил, когда молодежь при нем ссорилась. Но сегодняшний разговор показал, что еще больше он не любил шаржи, какие молодые художники рисовали на маститых писателей.
5
Моя рукопись книги под названием «Городок» вышла в издательстве на финишную прямую.
— Пойдет в серии «Первая книга прозаика», — сказал Жарук. — Зато в очереди стоять не будешь.
— В какой очереди? — не понял я.
— Издательской, — усмехнулся он. — В нашей стране без очереди нельзя. За водкой, и той нужно стоять.
— Ну, водку мы покупаем без очереди, — тоже усмехнулся я. — Другое дело — джинсы.
Мы посмотрели друг на друга. Я был в джинсах, Жарук — в обычных штанах.
— У нас такая униформа — джинсы и кожаный пиджак, — объяснил я. — Без них на работу не пустят.
— За пиджаком в Польшу ездил?
— Из Венгрии привезли.
— Пока не научимся изготовлять свои шмотки, так и будем стоять в очереди, — покивал Жарук. — В «Маладосць» рассказ отнес?
— Отнес.
— А в «Полымя»?
— Нет.
— Почему?
— Для «Полымя» я чересчур молод.
— Неси. Пусть привыкают. Напечататься там, конечно, непросто, но не боги горшки обжигают. Да и твой друг там работает.
Слава Кирзанов, кстати, недавно спрашивал, почему я не даю им свои рассказы.
— Без очереди прочитаю, — сказал он.
Но я понимал, что не с любыми рассказами можно лезть в «Полымя». Этот журнал для классиков.
— Знаешь, как там называют рукописи обычных авторов? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Жарук.
— Нет.
— Мало высокохудожественные произведения.
Мы засмеялись.
— Но нести все равно надо, — сделался серьезным Жарук. — У нас говорят: носил волк, понесут и волка.
«О чем это он?» — подумал я.
— С годами узнаешь. Я, кстати, заместителем главного в «Маладосць» перехожу.
«Это хорошо», — мелькнуло в голове.
— А ты и так по всем параметрам автор «Маладосці». Но надо и в «Полымя» пробиваться.
— Лезть во все дыры?
— Ну, может, не во все, но в журналы надо. Да и свое служебное положение использовать. Творческие портреты на телевидении делаешь?
— Это моя работа.
— Для тебя работа, а для юбиляров — событие. Писатели уважают себя, любимых. А тут ты с портретом. Телевидение сейчас ого, сильнее газет с журналами. Так что не спи, брат, в шапку.
«А они со Степуном как родные братья, — подумал я. — Не из одной ли местности?»
— Все мы белорусы, — вздохнул Жарук. — А есть еще и Москва, столица всех столиц. Самые большие деньги там.
Кто о чем, а вшивый о бане. Хотя лично я начинал именно с «Юности». Напечатаюсь ли когда-нибудь в ней?
— Напечатаешься, если поставишь перед собой такую цель. Что до меня, то я мечтаю о «Новом мире». Читаешь этот журнал?
— Читаю, — сказал я. — Аксёнов, Владимов, Нагибин, Трифонов… Белорусы там печатаются редко.
— И я о том же. Даже Короткевич на его страницы не может пробиться. А он в Москве учился.
— На Высших литературных курсах?
— И на сценарных тоже. Роман об этом написал, но пока лежит в ящике стола.
«Откуда он знает про стол?» — подумал я.
— Оттуда, — хмыкнул Жарук. — Люди о нас знают больше, чем мы сами. Жениться не собираешься?
— Нет, — сказал я.
Отчего-то любой разговор в последнее время заканчивался как раз вопросом о женитьбе. Почему?
— Жена нужна всем, и в первую очередь прозаикам. Без хорошей жены хорошим писателем не станешь, это закон жизни.
Интересно, где писатели берут своих жен? Старшие по возрасту, скорее всего, в деревнях. А молодые?
— Кто где, — сказал Жарук. — Я свою в студенческом общежитии высмотрел. Ты ведь тоже в университете учился?
— На филфаке, — кивнул я.
Мне не хотелось говорить на эту тему, потерянное уже не вернуть. Да и неизвестно, упустил ли я там свою жар-птицу. А вдруг она вот сейчас кружит возле тебя, хлопая крыльями?
— Некоторые писатели совсем не женятся, — сказал Жарук. — Женщины, случается, ревнуют к литературе. Так что у каждого это личный выбор. Но опыт подсказывает, что классиками становятся только при живой жене.
«А он не просто так вспоминает классиков, — подумал я. — Неужто хочет стать вровень с Купалой и Коласом?»
