Алесь Кожедуб

ПОРТРЕТ

Роман

Часть первая

Королищевичи

1

В понедельник меня вызвали к директору Института языкознания Академии наук, в котором я работал уже два месяца. Это было настолько необычно, что девушки даже перестали краситься перед зеркалами, а этот ритуал не мог отменить и потоп. Василий Николаевич Забелло, заведующий сектором, хорошо знал о нем и не осмеливался в это время открывать дверь в наш мемориальный кабинет. Лида, Лариса и Валя подкрашивались, глядясь в маленькие круглые зеркальца. Зина, отбросив условности, решительными движениями «вставляла глаза», как она выражалась, перед большим зеркалом на стене.

— Санечка, — приговаривала она, — не смотри в мою сторону, еще нельзя. Кому сказала — не подглядывай! У меня пока что только один глаз видит…

А я и не смотрел. Сейчас был тот промежуток дня, когда я мог спокойно расписывать карточки для словаря языка Якуба Коласа. Потом начинался обеденный перерыв, включалось радио «одна баба сказала», кто-то приходил с джинсами, которые срочно нужно было примерить, и наставало время бежать в магазин за бутылкой вина. Кроме меня, покупать вино было некому.

— К директору?! — отложила в сторону зеркальце Лида. — Никого из нас к директору еще не вызывали. Ты кого-нибудь убил?

— Что ты такое несешь! — повернулась к ней Зина. — Наш Санечка никого убить не может. Ну, синяк под глазом поставить…

— И синяк не поставит, — сказала Валя. — Он у нас спокойный.

Валя в комнате была самая рассудительная. И объективная. Была бы она чуть моложе, а я чуть старше по возрасту, не исключено…

— Ишь ты! — фыркнула Лида. — Как раз спокойные убийцами и становятся. Даром что в пиджаке с галстуком.

Именно сегодня дьявол подсунул мне пиджак. А галстук сам вокруг шеи завязался. Ничего от их глаз не укроется, как вставленных, так и нет. А вызов к директору ничего хорошего не обещает. Неужто баба Люба опять настучала?

— Баба Люба уже две недели на больничном, — снова фыркнула Лида. — Другая бы давно копыта откинула, а эта…

Девушки слаженно закивали. В нашей комнате бабу Любу не любил никто. Правда, и она не любила никого из нас. Геронтологическая несовместимость. Бабе Любе под восемьдесят, девушкам по двадцать пять, мне вообще двадцать три.

— Интересно, о чем она пишет в своих заявлениях директору?

— Что мы плохо работаем, — засмеялась Зина.

— И пьем, — добавила Лариса.

Лида с Валей промолчали.

Я подошел к зеркалу, перед которым стояла Зина, и пригладил вихор на голове.

— Можешь идти, — кивнула Зина. — Специально сегодня пиджак надел?

— Конечно, — сказал я. — Если не вернусь, считайте меня коммунистом.

— Ничего с тобой не сделается, — посмотрела на меня, прищурив один глаз, Зина. — Ну, пожурят. Никто же не знает, чем вы тут с Лидой занимаетесь. — Она усмехнулась.

— А ты откуда знаешь? — вскинулась Лида.

— Так я и говорю, что никто ничего не знает. Вы же не забываете закрывать дверь на ключ?

Я выскочил в коридор. Язычок Зины всем хорошо известен. А если она еще и не с той ноги встала…

Перед приемной директора я притормозил. Действительно, зачем я ему понадобился?

— Заходите, — кивнула на дверь директорского кабинета Татьяна Антоновна, секретарша.

Директор сидел за столом и что-то писал на листе бумаги. Я остановился у двери.

— Сейчас, — сказал директор, не поднимая головы. — Срочно нужно ответить. Это у вас, писателей, что захотел, то и написал. А тут…

Мне стало чуть легче. О том, что в «Маладосці» должны напечатать мой рассказ, я никому не говорил, тем более директору. Значит…

Директор размашисто расписался на листе, придирчиво осмотрел подпись и только потом поднял на меня глаза.

— Ну? — сказал он.

Я пожал плечами.

— Пишут, что вызывают тебя… вас на совещание молодых литераторов.

Он поковырялся в бумагах, кучей лежащих на столе, и нашел нужную.

— Вот, предлагают двадцатого декабря прибыть в Королищевичи.

— Куда? — спросил я.

— Вы не знаете Королищевичи? — удивился директор. — А еще Коласом занимаетесь.

Я снова пожал плечами.

— Это дача народного писателя Белоруссии Якуба Коласа под Минском, которую ему выделило советское правительство, — строго сказал директор. — А теперь там Дом творчества белорусских писателей, куда приглашают и вас. Стихи пишете?

— Прозу, — вздохнул я.

— Прозу?! — Директор был настолько удивлен, что даже снял с носа очки. — И давно?

— Недавно, — пробормотал я.

— Ну что ж, — еще раз поковырялся в бумагах директор, — писать у нас никому не запрещается, хоть прозу, хоть стихи, статьи можно. Но занялись бы вы лучше диссертацией, вот хотя бы языком Якуба Коласа. Это же какой простор для научной деятельности!

Он помахал пустым рукавом пиджака. У него по локоть не было одной руки, и это бросалось в глаза неподготовленному собеседнику. А где мне было подготавливаться?

— Приеду с совещания и сразу займусь, — хрипло сказал я. — Василий Николаевич мне уже и тему предложил.

Здесь я соврал. Заведующий сектором о теме диссертации со мной еще не говорил. С этим приставал Григорий Николаевич Степун, старший научный сотрудник сектора сравнительного языкознания. Увидев меня в коридоре, он хватал за руку, отводил в угол и говорил: «Саша, не спи в шапку! Жизнь проходит быстрее, чем ты об этом думаешь. Оглянуться не успеешь, как налетит старость. А в старости ни выпить, ни закусить, одни болячки».

Мне до старости было как до неба, и я пропускал его слова мимо ушей.

— Правильно, — сказал директор. — В литературе уже все, что надо, написано. Теперь слово за исследователями.

Он кивнул, отпуская меня. Я выскочил из кабинета, стукнув дверью сильнее, чем надо. Секретарша укоризненно посмотрела мне вслед. Молодежь в нашей стране все-таки была еще не до конца воспитана. Но был шанс исправить этот недостаток, и совещание в Королищевичах проводилось именно с этой целью.

2

— Куда ты едешь? — подняла одну бровь Лида.

— В Королищевичи, — сказал я.

По интересу, с которым она приняла новость, я понял, что говорить об этом не стоило. А если и говорить, то в самый последний момент.

— А что на этих совещаниях делают? — спросила Зина. — Меня туда не возьмут?

— Тебя возьми — ты любое совещание испортишь, — усмехнулась Валентина. — Там обсуждают произведения, а не размер нужного тебе бюстгальтера.

— Санечка, а что ты написал? — повернулась ко мне Зина.

Она была из тех слонов, которые не замечают дробин. Точнее, слонихой. И как раз ей я говорил о своем рассказе несколько месяцев назад, когда искал машинистку.

— В нашем институте писателей еще не было, — сказала Лариса.

— А Микола Лобан? — укоризненно посмотрела на нее Валя.

— Ну, я молодых имею в виду, — смутилась Лариса.

Я взглянул на портрет Якуба Коласа на стене. Каково ему слышать, что в нашем институте нет писателей? Вид у классика был мрачный. Я уже давно заметил, что портрет Коласа живо реагировал на события, происходившие в его кабинете. Он и усмехался, и негодовал, мог шепотом ругнуться. На меня он злился реже, чем на других. Но я все-таки был парень. От разговоров, которые вели между собой девушки, у него, видимо, уши вяли.

Колас на стене улыбнулся. Настроение у него улучшилось.

— Ну, я слушаю, — сказала Лида. Она щелкнула языком.

Я знал, что она щелкает только тогда, когда чем-то недовольна. Сейчас она просто злилась.

— Приеду с совещания, обязательно расскажу, — пообещал я. — Если в живых останусь.

— Что это ты сегодня такой напуганный? — удивилась Зина. — Директор обругал?

— Да нет, — пожал я плечами, — уговаривал, чтобы садился писать диссертацию. Вот ты пишешь?