— Школьницы, — хмыкнул я. — Им покажи палец — попадают от смеха. К тому же здесь на всей реке ни души.

— Вот и я об этом.

Девицы девицами, но на первом месте у нас рыба. Я взвесил в руке пакет с голавлём. Есть что показать парням.

Где-то через полчаса повезло и Диме. Из-под кручи, заросшей лещиной, он выдернул хариуса. Он был вдвое меньше моего голавля, но Дима все равно был счастлив.

— Удачный день! — сказал он, засовывая рыбу в мешок.

Руки у него дрожали еще сильнее, чем у меня. Однако ни его, ни меня это не смущало. Рыбацкое волнение отличается от любого другого.

— Слушай, а что у тебя с Мариной? — вдруг спросил Дима.

— С какой Мариной, радисткой? — посмотрел я на него.

— На днях я встретил ее в коридоре, и она передала тебе привет. В гости пригласила. Обещала познакомить с Валькой. Кто такая Валька?

— Красавица, — сказал я. — Влюблены все видеоинженеры.

— Марина тоже красавица, — хмыкнул Дима. — Так что, идем в гости?

— Идем, — кивнул я. — Еще по парочке хариусов возьмем — и к девочкам. Только там не мы будем ловить, а нас.

Дима засмеялся. Здесь, на реке в лесных дебрях, все виделось в розовом свете. И девушки были нисколько не хуже серебряных хариусов, на ощупь такие же упругие.

3

Я зашел в новый дом Союза писателей. Как мне казалось, это было одно из самых шикарных зданий Минска. На втором этаже в нем сидели председатель и секретари Союза писателей, на третьем — консультанты и сотрудники вспомогательных служб. Но самым желанным для молодых писателей был первый этаж, где располагался бар.

И я сразу направился туда.

За одним из столов я увидел Мишу Сухно и Столярова, с которым познакомился на совещании в Королищевичах. Было это, правда, довольно давно. Он меня помнит?

— Помню, — кивнул Столяров. — Директор Бюро пропаганды литературы должен всех помнить, даже молодых. Ты еще от нас не выступал?

— Нет, — сказал я.

— Зайди на следующей неделе ко мне, поговорим.

— А его вахтер не пропустит! — засмеялся Михаил. — Он еще не член Союза.

Он уже был под мухой, а в этом состоянии Миша ни для кого не находил доброго слова. Ну, может, за исключением Столярова. Выступления по линии Бюро пропаганды, как я знал, хорошо оплачивались.

— Пропустят, — сказал Столяров. — У нас вахтеры грамотные люди.

— Отставники, — согласился Миша. — Выпьешь?

Я встал и заказал в баре три рюмки водки, бутерброды с колбасой и три кофе.

— Вот это правильно! — похвалил меня Столяров. — У наших писателей один недостаток — пьют и не закусывают.

— Я тоже не закусываю, — сказал Миша, — но мне можно. Я художник.

— Хороший художник, — поднял рюмку Столяров, — но это не дает тебе права оскорблять старших.

— Я не оскорбляю.

— Тогда закусывай!

Мы выпили и закусили. Сухно запил водку кофе.

— Уезжаю на историческую родину, — посмотрел на меня Столяров. — Я уже Мише сказал.

— Так вы же Столяров, — сказал я. — При чем здесь Израиль?

— А ты послушай, как я стал Столяровым.

И он поведал нам свое семейное предание.

Дед Столярова был выкрест, то есть еврей, принявший Православие. Началась Первая мировая война, и его забрали в армию. «Фамилия?» — спросил писарь из призывной комиссии. «Хаим Лейба Модель», — назвал дед имена своих предков. «Профессия?» — снова спросил писарь. «Столяр». «Столяров», — записал в свидетельстве писарь.

Мы засмеялись.

— Можно ехать на историческую родину, — сказал Сухно, отсмеявшись. — Там примут.

— Писари всюду одинаковы, — сказал я. — Вы ведь воевали?

— Воевал.

— Ветерана всюду примут. Это самые заслуженные люди на земле.

Столяров поднялся и принес еще три рюмки с бутербродами.

— Обязательно приходи на следующей неделе в бюро, — сказал он мне. — Тебя Чигринов выделяет среди молодых.

Это было приятно слышать.

— А меня никто не выделяет, — посмотрел на меня из-под очков Сухно. — Я сам выделился. И рисую тех, кого захочу.

— У тебя редкая профессия, — сказал Столяров. — Шаржистов всегда было мало, даже в Москве.

— В Москве есть несколько, — согласился Сухно, — но я лучше.

— Кто тебе сказал?

Мы со Столяровым переглянулись.

— А это видно, — пожал плечами Сухно. — Рисуй не рисуй, а мои шаржи лучшие. Я, может, один во всем мире.

Я еще студентом знал, что Сухно скромность не присуща. Догадывается ли об этом Столяров?

— У талантов скромности не бывает, — махнул рукой Столяров. — Тебе только пить надо меньше.

— А я брошу, — сказал Михаил. — Еще полгода попью — и брошу. Организм не позволяет.

Это были первые трезвые слова, которые я услышал от Миши. Может, и правда бросит?

— Я уеду в Израиль, а Миша бросит пить, — кивнул Столяров. — Может, не через полгода, но через год обязательно. Попомни мое слово.

Я через плечо посмотрел на бармена. Здесь, в Доме литераторов, спиртное в баре стоило столько же, сколько в магазине. Поговаривали, что этой поблажки для писателей добился Шамякин, который, кроме должности первого секретаря Союза писателей, занимал пост председателя Верховного Совета республики. И если тебе повезло попасть в этот бар, не спи, как говорил языковед Степун, в шапку.

— Иди, — сказал Михаил. — За это я нарисую на тебя шарж. Тем более с твоим носом это легко сделать. У тебя он больше, чем у Столярова.

Столяров хмыкнул.

Я поднялся и пошел к стойке. Чего только не выдержишь, чтобы тебя нарисовали. Правда, известных писателей Сухно при этом не оскорбляет, одних молодых. А если они еще и друзья…

К столу я вернулся с тремя рюмками и двумя бутербродами.

— А на меня, значит, пожалел денег? — посмотрел на тарелку с бутербродами Миша.

— Ты все равно не закусываешь, — сказал я.

— А сейчас закусил бы. Ну, тем больше ты будешь похож на себя на рисунке. Но это не мой выбор.

— Хлопцы, не ссорьтесь, — положил нам руки на плечи Столяров. — Вы даже не подозреваете, как я вам завидую. Там у меня таких друзей не будет.

В баре несколько раз подряд включили и выключили свет. Надо было расходиться по домам.

4

— Позвони Юзику и спроси, почему он не на работе, — велел мне Тисловец. — Сценарий надо сдавать, а его нет.

Я сел за стол и набрал номер. Трубку поднял Сережа, сын Юзика. Недавно я его видел в редакции.

— Сколько тебе лет? — спросил я мальчика.

— Даст Бог, в воскресенье шесть будет, — ответил он.

Воскресенье было вчера. А неделей ранее Сережа приехал из деревни от бабки.

— Где папа? — спросил я.

— Бацька з дзядзькам сядзяць на кухні, п’юць гарэлку і закусваюць селядцом! — ответил Сережа.

В переводе на русский язык: «Папа с дядей сидят на кухне, пьют водку и закусывают селедкой».

«Прекрасный белорусский язык, — подумал я. — Но он недавно приехал из деревни, еще не отвык».

— Ну? — послышалось из кабинета главного редактора.

— Заболел, — ответил я и положил трубку. — Через пару дней выйдет и сдаст сценарий.

— Чем это он заболел? — вышел из своего кабинета Тисловец. — Чтобы Юзик заболел, нужна эпидемия. Да и та не возьмет. Ничего не передавал?

— Нет, я говорил с сыном.

Валентин Николаевич с подозрительностью посмотрел на меня, вздохнул и вернулся в свой кабинет.

«А он хорошо знает подчиненных, — подумал я. — Обо мне тоже догадывается?»

— О тебе пока что нечего знать, — услышал я, — но через год-полтора… Сухно шарж на тебя еще не рисовал?

— Нет, — сказал я.

Мы прекрасно слышали друг друга из своих кабинетов. Людей в редакции сейчас было немного.

— Талантливый, гад… — сказал редактор после паузы. — Жена с утра до вечера смеется.

— А вы порвите газету с шаржем.

— Я порвал, но она пошла в киоск и скупила все экземпляры. Еще и соседям показала.

«Вот, а ты жениться хочешь, — посмотрел я на портрет Якуба Коласа на стене. — А, дядька Якуб?»