Худшее заключалось в том, что поэта никто не останавливал. Он как хотел, так и ползал по студии.

Через стекло аппаратной я видел, что видеооператоры едва не падали от смеха. Они знали, во время эфира в студии надо соблюдать тишину, и молча тряслись всем телом.

Наконец в кадре снова появился Белькевич. Вид его был далек от торжественного. По вискам стекали крупные капли пота, дыбом стояли волосы на голове, он тяжело дышал. Какое-то время поэт перебирал листки, беспорядочной кучей лежащие перед ним на столе. Он старался разложить их по порядку, но сделать это было невозможно. Тем более под оком камеры, которая целилась тебе прямо в лоб.

— Тьфу! — поднял он на зрителя набухшие от слез глаза. — Спутался! Пойду лучше домой.

Белькевич поднялся со стула и вышел из кадра.

— Где помощник режиссера?! — закричала Людмила. — Почему я не могу перейти на заставку?!

Оператор второй камеры послушно взял в кадр заставку с надписью «Поэзия». Людмила дрожащим пальцем нажала на кнопку и перешла на нее. И как раз в этот момент пюпитр с заставкой пошатнулся и обрушился на пол.

— Танечка пришла, — сказал я. — Сколько раз говорил ей, что курить вредно.

Я догадался, что произошло в студии. Когда Белькевич начал читать стихи, Танечка решила перекурить, помрежки часто это делали. Она тихо открыла двойную дверь студии и вышла. Но именно в этот момент случилось сильное дуновение сквозняка, и ветер смел листы бумаги со стола. У природы это довольно распространенная вещь — сквозняк.

Танечка спокойно курила за дверью, а поэт в это время ползал по полу, собирая свои произведения. Потом Танечка аккуратно погасила сигарету, положила ее в пепельницу и вернулась в студию. Увидев, что в ней происходит, она бросилась к пюпитру с заставкой и свалила его. Нервы!

— Надо бросать курить, — еще раз сказал я Людмиле и взял ее за руку.

Рука была холодная как лед.

— Хорошо, что я уже написала заявление, — подняла на меня глаза режиссер.

Зрачки ее были во весь глаз.

— Ты пойдешь со мной? — спросила Людмила.

— Куда? — удивился я.

— В Институт культуры. Я скажу папе, чтобы тебя туда тоже взяли.

— Посмотрим, — вздохнул я. — Хотя там вообще-то я мог бы преподавать современную белорусскую литературу. У нас есть роман под названием «Дыхание грозы». Слышала о нем?

— Слышала, — кивнула Людмила. — Я всегда знала, что ты предатель. Пошел вон, негодяй!

Она заплакала.

Я вышел из аппаратной, как наевшись мыла. Работа на телевидении, как выяснилось, была не такой уж легкой.

9

— Ну ты даешь! — сказал мне Юзик Кривко. — Зачем ты заставил поэта лезть под стол?

— Никто его не заставлял! — возмутился я. — Сам полез.

— А кто курил в студии?

— И в студии никто не курил. Трагическое стечение обстоятельств.

— Скорее — закон подлости, — покивал Юзик. — Как тебе удается все сразу: любить девушек, ссориться с начальством и портить передачи?

— Никого я не люблю, — буркнул я. — А передачи живьем давно надо запретить. Ходишь как по лезвию ножа.

— Именно из-за тебя и запретили, — согласился Юзик. — Заявление не подаешь?

— Какое заявление? — напрягся я.

— Людочка подала. Говорят, в пединститут переходит.

— В Институт культуры. А с меня институтов хватит, еще полгода назад в языковедческом страдал.

На самом деле в Институте языкознания работать было намного легче. И девушки не хуже ассистенток режиссера, не говоря уж о помрежках. Но больше всего мне не хватает портрета Якуба Коласа. Надо выдрать его портрет из школьного учебника и повесить над своим столом. Или нарисовать его масляными красками?

— Значит, не собираешься в институт? — усмехнулся Юзик. — Может, и правильно. У нас свои институты. Белькевич сказал, что его чуть инфаркт не хватил, спас только стакан водки.

— Все мы ей спасаемся, — хмыкнул я. — Рем предлагает сегодня после работы расписать пульку. Не играете?

— Нет, — сказал Юзик, — мне только пульки не хватает. Это что-то вроде дурака?

— Близко к нему, — кивнул я. — Кому дадут выговор: мне или Людмиле?

— Обоим. А могут и выгнать. Хорошо, пока никто ничего не заметил. У нас поэзию по телевизору не смотрят.

— Совсем? — удивился я. — А обозреватель?

— С ним Валентин поговорил. Наш человек.

— С радио? — догадался я.

— Да. Ну так что будем делать с поэзией? Закрываем передачу?

— Зачем, — пожал я плечами, — записывать будем. Живой эфир — это вчерашний день.

Юзик посмотрел на меня — и ничего не сказал. Чувствовалось, он не во всем понимал молодых сотрудников редакции.

Людмила ушла с телевидения, что называется, по-английски. Никому даже не помахала ручкой.

— И с тобой не простилась? — спросил я Володю Колоткова.

— А у меня с ней ничего не было, — усмехнулся он. — Не наша.

— Почему?

— Не в той семье выросла. Наши люди от сохи.

— Особенно Танечка, — рассмеялся я. — Выговор ей объявил?

— А какой смысл? Это на тебя выговор может подействовать, а для девчат он пустой звук. Сказал, чтоб закрывала за собой дверь.

— Лучше запретил бы ей курить.

— Ну, это нарушение прав человека. Они у меня свободные личности.

Я с уважением посмотрел на главного режиссера литр-драмы. На своем месте человек.

— Ты тоже на своем месте. Самогуд говорит, что очень уж легко относишься к своим обязанностям, а по-моему — нормально. О чем у тебя следующее народное слово?

— О пословицах и поговорках. Хорошего знатока нашел в академии.

— Доктора наук?

— Нет, кандидата. Галина Атрашевич, красивая женщина.

— У тебя талант находить красивых.

— Так на Беларуси пчелы как гуси!

Мы засмеялись.

Галина Михайловна Атрашевич и в самом деле была интересная женщина. Высокая, со вкусом одетая, на губах ироничная усмешка. Она была лет на пять старше меня, и это огорчало.

«Отчего они все либо старше, либо младше? — вздыхал я. — Где моя ровня?»

«А Лида? А Люда? А Марина с Валей из общежития? — тут же вылезло мое второе «я». — Или ты живешь по принципу “На что нам что, когда у нас вот что”? Вот так и профукивают свое счастье».

«С примитивными личностями вроде тебя мне не о чем говорить, — огрызался я. — Ко всему еще и пентюх».

Второе «я» обиделось и исчезло. Но с ним иначе нельзя. Я его знал не хуже, чем себя.

Если бы не проколы с начальством и поэтом в живом эфире, можно было бы сказать, что жизнь налаживается. Даже телевизор дали. После выступления на общестудийной летучке я его выключил и поставил экраном к стене. У меня не было времени смотреть футбол, не говоря уж о других передачах.

— А вдруг кто увидит? — спросил Женя Микушкин, ненадолго заскочив в общежитие.

— Кто «кто»? — спросил я.

— Главный редактор, например. Или они сюда не заходят?

— Не заходят, — согласился я.

Но на всякий случай повернул телевизор экраном к людям. Вдруг и в самом деле заглянет кто-нибудь из начальства? Мне хватило разговора с ним по телефону.

Кстати, главный редактор и впрямь стал поглядывать на меня если не с настороженностью, то с повышенным интересом.

— Ну и что дальше? — как-то спросил он.

— Готовлю передачу о пословицах и поговорках, — отрапортовал я.

— Я спрашиваю, какие отношения были у тебя с прежним начальством? Кроме Института языкознания, ты еще где-нибудь работал?

— Физруком в школе, — ответил я. — Там еще и половина ставки русского языка и литературы была, но ее можно не считать.

— И что директор школы? Хвалил?

Валентин Николаевич отличался необычайной прозорливостью, недаром дослужился до главного редактора. Как раз с директором школы Знаткевичем у меня были напряженные отношения вплоть до выпускных экзаменов. Его дочка заканчивала десятый класс, шла, естественно, на золотую медаль, и обеспечить эту медаль учительница языка и литературы Олимпиада Яковлевна не могла. В этом она честно призналась директору. «Старуха уже, — сказала Олимпиада Яковлевна. — Надо, чтобы кто-нибудь помоложе проверил Танино сочинение». «А кто у нас моложе?» — спросил директор. «Физрук». Деваться было некуда, директор вынужден был послать парламентером к физруку завуча Марию Сергеевну. «А я в десятых не преподаю, — отказался я. — Сами вычитывайте». «Александр Константинович, Христом Богом молю — спасайте!» — приложила руки к груди Мария Сергеевна. И я прочитал это сочинение, исправил две ошибки и усовершенствовал стиль произведения. «Директор тебе заплатил?» — спросила баба Зося, моя хозяйка. «За что? — удивился я. — Всего лишь мелкая услуга». «За поляками платили, — не согласилась баба Зося. — За Советами люди даром работают, так оно и выходит никчемное». Баба Зося была самогонщицей и хорошо знала, кто чего стоит в этой жизни.