— Ты лучше на помрежек смотри, — сказала она, поймав мой заинтересованный взгляд.

— Зачем? — удивился я.

— Они моложе нас.

— Кого это — вас?

— Ассистенток. Мы уже институт закончили, а они сразу после школы сюда.

Это было не совсем так, некоторые из помощниц режиссера были уже взрослые женщины. Но я решил не зацикливаться на возрасте. Пока что нужно было занять свое место в редакции.

— А тебя никто не тронет, — махнула рукой Людмила. — Это нам не дают спокойно работать.

— Почему?

— Ты на белорусском говоришь. В нашей редакции это главное.

Я уже заметил, что в литр-драме редакторы отдела литературы говорили на белорусском языке, а театрального — на русском. Причем и те и другие делали это из принципа. Что же касается режиссерского цеха, то в нем на мове говорил один Эдуард Самогуд, и тоже из принципа.

— А ты? — спросил я.

— Что — я? — вопросом на вопрос ответила Людмила.

— Какой язык предпочитаешь?

— Мы все городские, — показала мне язык Людмила. — В нашей семье, например, говорят только по-русски.

— Ты откуда?

— Из Витебска.

— Потомственная интеллигентка?

— Ну, не совсем… — смутилась Людмила. — Отец в обкоме работает.

— Обкомовские только один язык знают, — кивнул я. — Хотя твой отец, наверно, родом из села.

— Откуда ты знаешь?

— По твоей фигуре. Наша девушка.

У Людмилы были тонкая талия, широкие бедра и упругий бюст. Смотреть на нее одно удовольствие.

— А ты смотри, да не заглядывайся, — сказала Людмила. — В нашем обкомовском доме на третьем этаже живет Крук, на втором Стук, на первом Грук. Нормальные витебские фамилии.

Я понял, что с Людмилой можно сварить хорошую кашу, но чуть позже.

— Главное, не опоздай, — усмехнулась она.

Людмила выгнула крутое бедро, и я предпочел за лучшее покинуть режиссерскую комнату.

— Хорошая дивчина, — подмигнул мне Юзик, с которым я столкнулся в коридоре.

— Чересчур, — покрутил я головой. — Отец в обкоме работает.

— А у них тут у всех отцы. Не зевай, лови момент.

— Алесь! — послышалось из кабинета главного редактора. — Зайди на минутку.

В кабинете, кроме Тисловца, находились Шарпила и Корнилович.

— Привыкаешь? — спросил Тисловец.

— Помаленьку, — пробормотал я.

— С коллективом уже обмыл это дело?

— Какое? — удивился я.

— Присоединение к телевизионной братии. Хлопцы, вы как?

— Я пас, — сказал Шарпила. — В издательстве книга идет, надо с редактором встретиться.

«А у меня еще нигде ничего не идет, — позавидовал я. — Посидеть бы с Жаруком над книгой».

— Пока с нами посидишь, — строго взглянул на меня Тисловец. — Посоветуйся с Юзиком, что брать и сколько. Рем, ты с нами?

— С вами, — кивнул Рем. — Сегодня у меня более-менее спокойный день.

«А в литр-драме по-другому нельзя, — мелькнуло в моей голове. — Попал в вороны — кричи как оны».

3

Как и говорили мои старшие товарищи, критик Колонович сразу взял передачу о Короткевиче в свои руки.

Он решительно почеркал мой сценарий, не только переписав текст своего выступления, но и поменяв местами цитаты из произведений. Не тронул он одних артистов, читавших тексты за кадром.

— А они все заслуженные, — подмигнул мне Колотков. — Здесь не поменяешь того на этого.

— А в синхроне кто будет задавать вопросы? — спросил я.

— Короткевичу никто не нужен, — ответил Володя. — Один будет в кадре.

— Сколько минут?

— Ограничивать не будем. Если что, сократим при монтаже. Договаривайся, когда поедем к нему.

— Домой?

— Конечно! — удивился Колотков. — Не в студию же его тащить. В своем доме человек себя свободнее чувствует.

Я договорился с Короткевичем на четверг.

— Сколько вас будет? — спросил Владимир Семенович.

— Режиссер, кинооператор, звукорежиссер, два осветителя, — стал перечислять я.

— И ты?

— Само собой. Без автора нельзя.

— А Колонович?

— Он в Бресте, приедет уже на запись всей передачи.

— Ну, ладно, — вздохнул Владимир Семенович. — Можно было бы и без передачи обойтись.

— Уже стоит в программе.

— Писатель должен писать, а не вещать в ящике. Пусть критики выступают.

В принципе я был согласен с ним. Но ведь и передачу делать надо.

— Приезжайте в середине дня, — подвел черту Короткевич.

В квартиру на Карла Маркса мы приехали, как и договаривались, в полдень.

Писатель был в свежей рубашке под свитером, лицо аккуратно выбрито. Я обратил внимание на набрякшие мешки под глазами. «Много работает», — подумал я.

— Сижу за столом с утра до вечера, — посмотрел он на меня, — до двадцати страниц в день выгоняю.

Самое большое, что мог выжать из себя я, три страницы в день. Была бы отдельная квартира, может, получилось бы пять. До классика мне было далеко.

— Время пролетает как молния, — вздохнул он. — Не так уж много осталось…

Осветители принялись расставлять в кабинете лампы, звукорежиссер настраивала микрофон, Колотков с оператором выбирали лучший ракурс. Моей обязанностью была подготовка к записи выступающего.

— Ну что там у нас? — навис надо мной Короткевич.

Он был много выше меня, к тому же грузный. Настоящий богатырь.

«Такие и пишут по двадцать страниц в день», — подумал я.

— Расскажите, над чем сейчас работаете, о своих жизненных планах, но главное — в чем задача писателя в наше время, — сказал я. — Это судьба или предназначение?

— Ну ты дал! — засмеялся Короткевич. — Этого тебе никто не скажет, даже Петрусь Бровка. Пиши, пока есть силы, остальное в Божьей воле.

— Володя, что подавать гостям? — вошла в кабинет Валентина, жена Короткевича.

Она работала научным сотрудником в одном из академических институтов, и мы изредка встречались в нашем длинном коридоре. Но здесь, в своей квартире, она меня не узнала.

Короткевич вопросительно взглянул на меня.

— Чай, — сказал я. — Остальное наши хлопцы сами найдут.

Осветители сделали вид, что ничего не слышали. Это была категория телевизионных работников, живущих по своим законам. Во всяком случае, на угощение в доме писателя никто из них не рассчитывал.

— Потом, все это потом, — взял в руки бразды правления Колотков. — Какие книги используем для заставок?

Я с завистью разглядывал старопечатные книги, которые показывали Короткевич с женой. Они оба были непревзойденные знатоки инкунабул, хроник и летописей.

«Повезло человеку с женой, — подумал я. — Такой тебе не найти».

— Найдешь, — повернулся ко мне Короткевич. — Давайте записываться, пока голова свежая. После обеда она уже не все помнит.

Говорил Короткевич хорошо — видимо, не один день готовился к выступлению. На столе под рукой у него лежало несколько исписанных мелким почерком страниц, вырванных из блокнота, но он ни разу в них не заглянул. Цитировал он тоже по памяти. «Себе бы такую», — позавидовал я.

Пафос его речи был в том, что человек должен обязательно знать историю своего народа. И не только знать, но и сверять с ней свою собственную жизнь.

— Ничего в истории не должно быть забыто, — сказал он, в упор глядя в объектив кинокамеры. — И никто. Нам этого не простят.

Он не сказал, кто не простит. Однако я не напомнил ему об этом. Пусть сами зрители разбираются кто.

— Ничего не забыл? — спросил Короткевич, когда оператор выключил камеру.

Я пожал плечами.

— Если и забыл, там нас поправят, — показал пальцем в потолок хозяин. — Сам пишешь?

— Рассказы, — сказал я.

— Это хорошо. Если Господь дал, надо писать. Валя, чай готов?

— Чайник уже остыл, сейчас подогрею, — ответила из кухни хозяйка.

— Я пойду с ребятами, а ты оставайся, — сказал Колотков. — У меня еще запись сегодня.

На самом деле никакой записи у него не было. Как, собственно, и у меня.

— Спасибо за приглашение, Владимир Семенович, — поднялся я со стула, — но у нас еще много работы. Телевизионная работа суетливая.