— А что! — засмеялся Шарпила. — Короткевич тоже не маленький, вы с ним будете гармонично смотреться.

— Я публицист! — обиделся Тисловец. — А тут нужен критик.

— Возьмите Колоновича, — послышался тихий, но выразительный голос.

Никто не заметил, как в комнате появился еще один человек. Был он среднего роста, седой, в руке дымящаяся сигарета.

— Что ты говоришь, Юзик? — повернулся к нему Тисловец. — Он же в Бресте живет.

— И хорошо, — сказал Шарпила. — На телевидение надо и провинциалов приглашать. Колонович критик смелый, острый, Короткевич против него возражать не станет.

— И правда, — почесал затылок Тисловец. — Единственное, характер у него… Скажет, что это за автор сценария, которого никто не знает. Мол, я сам напишу сценарий.

— Не скажет, — усмехнулся Юзик. — Я с ним поговорю. А сценарий хороший, у нас такой никто бы не написал.

— Нет, против сценария я ничего не имею, — снова сел за редакторский стол Тисловец. — Удачные места из произведений выбрал. Хороших артистов пригласим, чтоб почитали за кадром. Дубашинского, Овсянникова, Станюту, Мархель, Захаревич… У нас есть кого пригласить.

Мне стало жарко. Оказывается, похвала переносится тяжелее, чем ругань.

— Кривко прав, — сказал Шарпила. — А парня можно хоть завтра в штат зачислять. У нас и ставка редактора есть.

— Редактором я взять не могу, — посмотрел на меня Тисловец. — Молод больно. Зачислим на три месяца младшим редактором, так сказать, с испытательным сроком. Пойдешь?

Я опять пожал плечами. В институте у меня тоже была должность младшего научного сотрудника. Никуда мне от этой «младшести» не уйти.

— Всего лишь на три месяца, — подмигнул мне Юзик Кривко. — Не заметишь, как они пролетят. Все мы начинали с младшего.

— Ну, меня сразу назначили редактором, — сказал Шарпила. — В то время я уже был членом Союза писателей.

— Все мы члены, — засмеялся Тисловец. — Главное, чтоб жены были довольны. А у Алеся еще и жены нет. Вот тебе бумага, пиши заявление.

Он подсунул мне лист бумаги.

— На чье имя писать? — спросил я.

— На имя председателя Гостелерадио! — удивился Тисловец.

— Скоро придет Михалкин, — перебил его Шарпила. — Мне ребята из ЦК сказали. Но пока что, конечно, надо писать на имя Загорского.

— Ишь ты! — покрутил головой Валентин Николаевич. — Так он и до председателя Совета министров дойдет.

— Поэтов руководителями правительства не ставят, — сказал Шарпила. — Не то рыло.

«Очень уж независимо он держится, — подумал я. — Неужели тоже на новую должность метит?»

— А Шамякин? — спросил Кривко.

Он говорил тихо, однако его услышали все.

— Шамякин, во-первых, прозаик, — строго посмотрел на него Тисловец, — а во-вторых, председатель Верховного Совета республики. На эту должность можно и писателя ставить. И в-третьих, иди лучше в магазин, надо отметить вхождение в наши ряды молодого сотрудника.

— Под шпиль? — остановился в дверях Кривко.

— У нас другого магазина нет, — по-прежнему строго сказал Тисловец. — Деньги есть?

— Есть, — кивнул Юзик. — С прошлого раза остались.

— Много не бери, — посмотрел на меня главный. — Ты с нами?

— В институт надо, — вздохнул я. — Пока что я там работаю.

— Иди, — разрешил Тисловец. — Отметим, когда Загорский заявление подпишет. С Короткевичем уже встречался?

— Нет.

— С ним тоже пока не надо. Согласуем ведущего передачи, тогда и встретишься. Говорят, в последнее время он много пьет.

«Неужели больше, чем сотрудники литр-драмы?» — подумал я.

— Каждый пьет столько, сколько позволяет здоровье, — окинул меня внимательным взглядом Валентин Николаевич.

Кажется, мое здоровье его не впечатлило. У него самого оно было богатырское.

9

К моему заявлению об увольнении по собственному желанию коллеги отнеслись по-разному.

Заведующий сектором, Василий Николаевич, подписал, ни о чем не спрашивая. Вероятно, он видел мой рассказ в «Маладосці».

А вот Григорий Николаевич Степун спросил.

— Сбегаешь? — поймал он меня за руку в коридоре. — И куда вы все рветесь?

— Не куда, а за чем, — ответил я. — Жар-птицу ищем.

— У нас в институте хорошие жар-птицы, — отпустил мою руку Степун. — Взять хотя бы Лиду.

Оказывается, у нас все обо всем знают. А ты ходишь задрав голову. Не все так просто, как говорит один твой знакомый.

— Нет, рассказ у тебя хороший, — сказал Григорий Николаевич. — Но ведь и нам языковеды нужны. Кому я передам свою хоругвь?

— Валере Дубко. Прекрасный языковед, лучше меня в сто раз.

— Дубко тоже не в ту сторону смотрит, — махнул рукой Степун. — Писатели, конечно, у нас лучше живут. Но глянь на своего шефа — должность, зарплата, квартира в новом доме. Ты был в ней?

— Был, — кивнул я, — помогал вещи перевозить. У него среди книг много ценностей нашлось.

Ценностями мы с Валерой называли плоские бутылочки коньяка, которые Василий Николаевич прятал среди книг. Почти все они были нераспечатанные. Но говорить о них Григорию Николаевичу не стоило.

— Настоящие ценности были в библиотеке Закревского, — по-своему понял меня Степун. — Там одних словарей под тысячу. Жалко, преждевременно умер. Но тот, кто ищет праязык, долго не живет.

Мы с Валерой разбирали библиотеку Закревского, когда тот умер в психиатрической больнице. Почти вся она состояла из раритетов. Умер Закревский лет в пятьдесят, не больше. Мне до этого возраста еще жить и жить.

— Живи себе, — согласился Григорий Николаевич. — Жалко только, что не на моих глазах. Я на тебя надеялся.

Мне стало неловко. Я уже знал, что один из самых больших моих грехов — не соответствовать надеждам близких людей.

— Чтобы хорошо писать, надо работать не меньше, чем языковеду, — строго посмотрел на меня Степун. — Знаешь об этом?

— Знаю, — сказал я.

Девушки из моего сектора приняли новость спокойно.

— Жалко, что ты недолго побыл с нами, — сказала Зина. — Если бы не Лида, я, может, тоже…

Она кокетливо поправила рукой прическу.

— Ох-ох! — фыркнула Валентина. — Давно тебя муж не гонял с ремнем в руках.

— На прошлой неделе, — стыдливо опустила глаза Зина. — Только не он меня, а я его. А Сашеньку я так сжала бы в объятиях, что он бы и не вякнул.

— Задушила бы? — спросил я.

— Нет, ты у меня обмер бы от наслаждения. Лидка, что молчишь?

— Правильно делает, что увольняется, — оторвалась от карточек Лида. — Нормальному человеку в нашем институте делать нечего.

— У нас полно нормальных, — возразила Лариса. — Викентий из фонетической лаборатории в командировку за границу собирается.

— Куда? — напряглись девушки.

— В Западную Германию.

В мемориальном кабинете стало тихо. Западная Германия была сильным аргументом. Неопровержимым.

Якуб Колас на портрете по-свойски подмигнул мне.

«Кому в Немеччину, а кому на телевидение, — сказал он. — Лично я с телевидением дела не имел, но ведь кому-то надо его вперед двигать. О ком из писателей будешь им рассказывать?» — Он кивнул на девчат.

«О Короткевиче, — ответил я. — Его “Колосья” чем-то ваши “Росстани” напоминают».

Колас скептически пошевелил губами. Нынешних белорусских писателей он ставил не очень высоко. Собственно, как и предыдущих.

«Не забывай обо мне, — свел он брови на челе. — Заходи как-нибудь. На Люсинском озере давно был?»

«Давно, — вздохнул я. — Хочу в него забросить удочку. Что у вас там клюет?»

«Плотва, окуньки, щуки шныряют. Но я не рыбачил ни разу. Учителям не до удочек».

«Как и писателям, — согласился я. — За клюквой на болото ходили?»

«Нет, — покивал классик. — К молодым учительницам захаживал, а за клюквой нет. Деревенские бабы ходили».

«Бывайте, дядька Якуб, — склонил я голову перед портретом. — Под вашим приглядом, может, и в люди выйду».

«Выйдешь, — усмехнулся классик. — Куда ты денешься?»

Он был настоящий белорус, с юмором.