Атмосфера оставалась напряженной до самого полудня, и мы испытали что-то вроде облегчения, когда один-единственный немецкий офицер вошел в банк как раз перед обеденным перерывом. Он оглядел помещение и щелкнул каблуками сапог. Хорошо хоть не зиговал «Heil Hitler!», как они обычно делали. Никто из нас не ответил словесно, но все мы подняли глаза, признавая его присутствие. Он был высоким и стройным, со здоровым румянцем на щеках. Бьюсь об заклад, в выходные он прогуливался по Люксембургскому саду.

– Счет Дрейфуса, – объявил он.

– Вот, все здесь. – Я почувствовала легкую дрожь в своем голосе и надеялась, что немец этого не заметил. Не хотелось, чтобы он думал, будто я его боюсь – это сразу дало бы ему ощущение превосходства, но он и так уже мнил себя хозяином положения. Это было видно по тому, как его глаза жадно обшаривали комнату, когда он, заложив руки за спину, важно направился ко мне. Они всегда одерживали верх.

– Bien, bien. – Он говорил с сильным акцентом, и я догадалась, что его французский далек от совершенства, что сняло остроту моего страха, хотя и напрасно. Я встала, протягивая ему папку.

– Assis, assis[49]. – Его французский действительно резал слух, и я невольно задалась вопросом, всегда он так повторяет слова или это нервный тик? Даже не открыв папку, он прижал ее к груди и склонился надо мной. – Опустоши его.

Я отстранилась от него.

– Куда нужно перевести деньги? – Я подняла на него нарочито невинный взгляд, в то время как внутри у меня все кипело. Так вот что они задумали, вот в чем цель их визита.

– Ici, ici[50]. – Он протянул мне клочок бумаги с номером счета.

– Это другой банк. Мне нужно напечатать письмо.

– Oui, oui[51]. – В его голосе звучало нетерпение.

Я придвинула к себе пишущую машинку и вставила чистый лист бумаги. Хотя свободного места на столе почти не было, он приткнулся на самом углу, нависая над кареткой и заглядывая в текст, как будто не верил, что я правильно напечатаю цифры. В офисе воцарилась тишина, которую нарушали лишь стук клавиш, набирающих цифры и буквы, которые лишили бы семью всего их состояния, и его тяжелое дыхание, как у зверя, склонившегося над добычей. От этого звука по мне прокатилась волна гнева. Вот он, подлец, крадет деньги одного из наших клиентов прямо у нас под носом, и мы ничего не можем с этим поделать.

Остаток дня я провела, погрузившись в таблицы с цифрами, рассчитывая проценты, темпы роста и налоги. Это унесло меня из настоящего в мир чисел. На числа можно положиться. Они не лгут, по крайней мере, если вы умеете их читать. А я умела. Я слишком хорошо понимала, как немцы установили обменный курс, обесценив франк и повысив стоимость немецкой марки. И базирующиеся здесь солдаты, которым платили в марках, становились намного богаче, что позволяло им кутить в наших ресторанах, куда мы и зайти не смели. Они могли покупать дорогие духи, шарфы Hermès и шелковые чулки для своих жен, оставшихся в Германии, в то время как нам приходилось довольствоваться переделкой старой одежды. Они сорили нашими деньгами, как будто бы их заработали, как будто имели на них право, тогда как на самом деле просто крали эти деньги прямо у нас на глазах. Грабители! Убийцы и воры! Боже, как я их презирала.

В тот вечер я шла с работы быстрым шагом, и кровь все еще кипела от гнева на нацистов и на саму себя как на соучастницу. Merde! Я обещала маме, что куплю немного хлеба. Я повернула назад, вспомнив, как она говорила, где сегодня можно его раздобыть. Она оказалась права. Когда я добралась до булочной, там уже выстроилась длинная очередь. Я встала в хвост, позади двух пожилых женщин. Они разговаривали так громко, что я невольно подслушала.

– Нам бы хватало еды, если бы боши не были такими жадными свиньями.

– Тсс!

– О, не волнуйся. В этой очереди их нет. – Женщина огляделась вокруг, цинично посмеиваясь. Я поймала ее взгляд и улыбнулась. – И могу поспорить на свой последний сантим, что в этой очереди нет и ни одного коллаборанта. Здесь только мы, лопухи.

– Заткнись, Мишлин!

– Не дрейфь. Им нет дела до нас, старушек. Мы им неинтересны. – Она снова повернулась ко мне. – Ты потому подстригла волосы?

– Прошу прощения? – Я знала, что она имеет в виду, но ее прямота меня обескуражила.

– Ты не хочешь привлекать их внимание, не так ли?

Я невольно тронула свои волосы, как будто оправдываясь.

– Мне нравятся короткие стрижки.

– Да, тебе идет. Глаза сразу выделяются. – Она сделала паузу. – Но мужчины предпочитают длинные волосы.

– Мне все равно.

Она снова рассмеялась, запрокидывая голову.

– Bien dit! Хорошо сказано! Если бы не мужчины, мы бы не стояли здесь в этой проклятой очереди, не так ли?

– Нет, – заговорила ее спутница. – Мы бы танцевали, пели… ели.

– Будь они неладны!

– Все одинаковы.

Я присоединилась к их смеху, радуясь тому, что очередь продвигается. Мне повезло: это был один из тех редких случаев, когда ранним вечером удавалось купить хлеб. Сжимая в руке половинку багета, я возвращалась домой через Люксембургский сад. Озеро мерцало в лучах предзакатного солнца, и, как обычно, немецкие солдаты прогуливались со своими подружками, словно хозяева этого места. Я громко вздохнула, проходя мимо одного из них, лобызающего девушку. Кровь закипела в моих жилах, и я с трудом подавила желание дать пощечину этой потаскухе, накричать на нее. Какого черта она целуется с врагом?

Все безнадежно. Слишком многие из нас приняли их, потакали им, вместо того чтобы сопротивляться. И нельзя было точно знать, кому можно доверять, а кто может предать. Я считала, что так не должно быть; нам следует держаться вместе. Но некоторые решили, что могут извлечь выгоду из сложившейся ситуации, и воспрянули антисемиты, которые были только рады избавиться от евреев. На глаза опять попалась табличка – Interdit aux Juifs. Та самая, о которую я чуть не споткнулась утром. Повинуясь порыву, я пнула ее ногой. Видимо, она была не так уж надежно закреплена, потому что с глухим стуком упала на землю. Merde! Я быстро зашагала прочь.

– Что вы делаете? – Ко мне направлялся тот немец, мимо которого я только что прошла.

Сердце замерло. А в следующий миг я инстинктивно пустилась в бегство, уверенная в том, что он не погонится за мной, не бросит свою подружку.

Ох, как я ошиблась. Стук шагов позади меня становился все громче. Я рванула за угол.

И налетела прямо на полицейского.

– К чему такая спешка, мадемуазель?

Я попыталась отстраниться, но он положил руку мне на плечо и усилил хватку.

– Vos papiers![52] – Я уронила хлеб. – Vos papiers! – снова гаркнул он. Дрожащими пальцами я нащупала защелку на сумке. Внутри был сущий бардак. Бумаги, книги, ручки – все смешалось. Я порылась в этом ворохе, отчаянно пытаясь найти удостоверение личности.

Подоспел и немец, его грудь тяжело поднималась и опускалась после пробежки.

– Вы арестованы, – прошипел он между вздохами. Мне стало трудно дышать. Хватая ртом воздух, я выронила сумку, и ее содержимое высыпалось наружу. Немец достал наручники и заломил мне руки за спину. Я уставилась на свои вещи, разбросанные по земле. Голова кружилась. Это не должно было произойти!

– Сложи ее вещи обратно в сумку! – крикнул он полицейскому.

Но это происходило! Надо было что-то делать. Я сглотнула, выдавливая слова из пересохшего горла:

– Я споткнулась о табличку. Я не хотела ее опрокидывать. Мне очень жаль! – Я посмотрела на немца. Тот молчал, холодно глядя на меня. – Простите, – пролепетала я.

Он занес руку, но я пропустила момент удара. И вздрогнула от неожиданной пощечины. Я отшатнулась назад и краем глаза заметила, что его подруга пристально смотрит на меня.