Добравшись до вершины, он проследовал к церкви по узкой извилистой улочке, огибавшей парк. Купола сияли белизной, как в сказочном замке.

Когда он вошел внутрь, его поразила тишина. Не само отсутствие шума, но мирная и осмысленная тишина. Несмотря на высокие сводчатые потолки, здесь было уютно. Он осторожно обошел зал по краю, рассматривая исповедальни и странные свечи, зажженные в нишах. Оглядев скамьи, он увидел пару десятков прихожан, стоявших на коленях, склонив головы в молитве. Он бочком пробрался к одной из передних скамеек и уселся. В детстве он ходил с семьей в церковь на Рождество и Пасху, и хотя находил эти службы скучными, ему нравилось представлять себе, как Бог наблюдает за ним. Это рождало в нем ощущение безопасности. Что за чушь! Никто не присматривал за ним – ни смертный, ни бессмертный. Он подумал о греческих богах, о том, как они играли людьми, словно пешками на шахматной доске. Такая картинка казалась ему более реалистичной.

По мере того как он впитывал тишину и покой, его охватывало незнакомое чувство умиротворения. Он устремил взгляд на потолок/ Иисус с распростертыми руками смотрел на него сверху вниз, но его глаза были пустыми, даже безразличными. Если Бог и существовал, то не для таких людей, как Себастьян. Нет, Бог был рядом с жертвами и невинными, с теми, кто искал утешения, а не оправдания. Вздыхая, Себастьян поднялся, чтобы уйти, и тут почувствовал, как хрустнуло письмо в заднем кармане, будто нашептывая ему, что всегда есть выбор, даже в самой безнадежной ситуации. Внезапно он понял, что сделает с письмом.

Пальцы Себастьяна дрожали, когда он держал письмо над алтарной свечой, наблюдая, как бумага, пожираемая пламенем, постепенно чернеет, превращаясь в пепел. Он подул на листок, рассеивая горелые клочья по полу, втирая их подошвой ботинка в бороздки между каменными плитами.

Он вышел из церкви в ночь. Putain! Что он такого сделал? Закрывая глаза, он глубоко вдохнул, втягивая воздух в легкие и медленно выдыхая. Необычное чувство гордости охватило его. Пусть он совершил что-то незначительное, а все равно стал как будто выше ростом, расправил плечи как человек, хозяин своей судьбы. Но достаточно ли того, что он сделал? Ведь за этим письмом могут последовать новые доносы. Они как сорняки; выдергиваешь один, а вскоре прорастают другие. Теперь, когда он переступил черту, ему придется следить за ними. И надо бы предупредить людей в приюте, но как? Никто не станет ему доверять; любой, кому он расскажет, подумает, что это ловушка. Единственный француз, кто мог бы его выслушать? мсье Ле Бользек, но он едва знал этого человека. Тот вполне мог оказаться коллаборационистом, а Себастьян и так уже сунул нос не в свое дело. Нет, нужно хорошенько все обдумать.

Солнце медленно садилось за громаду Сакре-Кёр, когда Себастьян спускался обратно по крутой лестнице. Два солдата поднимались по ступенькам ему навстречу, громко смеясь.

– Heil Hitler! – Они остановились, вскидывая руки в фашистском приветствии. Себастьян улыбнулся, вместо того чтобы салютовать в ответ. Тот, что помоложе, нахмурился, но другой солдат спросил, не хочет ли он присоединиться к ним и выпить.

– Не сегодня, спасибо. – Себастьян пытался выглядеть дружелюбным. Он не хотел неприятностей.

– Как угодно, – ответил молодой. – Но поосторожней с девочками, mein freund[36], у них у всех триппер.

Другой солдат хлопнул приятеля по спине.

– Ну, тебе ли не знать?

Себастьян оставил их, когда они зашлись от хохота, и зашагал вниз по лестнице.

Из тени его окликнул женский голос. – Эй, солдатик. – Как кошка, девушка подкралась к нему, легонько дотронувшись до плеча. – Ищешь компанию на вечер?

Было слишком темно, чтобы разглядеть ее как следует, к тому же большая шляпа частично скрывала ее лицо. Запах уксуса ударил ему в нос. Себастьян проигнорировал ее и пошел дальше, но в следующее мгновение почувствовал укол сожаления. Компания ему бы не помешала, и что плохого в том, что женщина продает себя, чтобы заработать немного денег? Бывают вещи и похуже. Гораздо хуже. Мужчины и женщины занимались проституцией каждый день, просто чтобы выжить. Мальчишкой он продавал себя, даже не осознавая этого, когда выигрывал спортивные трофеи для гитлерюгенда, впитывая похвалу, маршируя в униформе, чувствуя себя одним из немногих избранных. Каким же идиотом он был! Хуже, чем дешевая шлюха.

Его вдруг потянуло выпить, и он зашел в первое попавшееся café у подножия лестницы. Когда он сел на табурет и заказал коньяк, то заметил двух женщин в другом конце бара. Под задранными подолами платьев белели незагорелые бедра, нарисованные стрелки на задней части ног имитировали наличие чулок.

Внезапно они оказались рядом с ним.

– Как насчет того, чтобы угостить дам выпивкой?

Он скорее восхитился, чем возмутился, их дерзостью и попросил у бармена графин белого вина, который бесцеремонно подтолкнули через стойку, так что Себастьяну пришлось наливать самому.

Они чокнулись бокалами, обмениваясь взглядами.

– Santé[37]. — У одной из них черная подводка бежала по нижнему веку, а темно-красная помада сливалась с фиолетовым контуром губ. На лице другой женщины косметики не было, зато выделялись губы, полные и чувственные. Она выпятила их, когда сунула сигарету в рот и глубоко затянулась. Он наблюдал за ней, пока пил вино, чувствуя, как ее рука медленно, но уверенно массирует его бедро, поднимаясь все выше. Затем она наклонилась вперед, прижимаясь к нему мягкими грудями, и прошептала на ухо:

– Две лучше, чем одна. Мы можем сделать тебя очень счастливым. – Ее рот скользнул вниз по его шее, слегка покусывая кожу. Он на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь первой волной возбуждения. Затем он почувствовал, как другая спутница провела по его щеке острым ногтем.

– Что скажешь, soldat? – прошептала она.

Именно слово soldat отрезвило его – как и неожиданное дуновение знакомого запаха. Таким одеколоном пользовался его командир. Пробудившееся желание быстро угасло.

– Послушайте, милые дамы, я должен идти, но вы угощайтесь вином. – Он бросил несколько монет на прилавок и повернулся, чтобы уйти.

– Ты еще не знаешь, что теряешь, soldat! – крикнула ему вслед одна из них.

Комендантский час уже наступил, и в городе царила совсем иная атмосфера. Находиться вне дома могли лишь те, кто имел на это право – немцы или приравненные к ним местные. К проституткам относились терпимо, хотя нацисты предпочитали, чтобы они работали в одном из учрежденных борделей.

По пути к метро его внимание привлекла девушка, что стояла возле стены. В ней сквозило что-то неземное, как будто ее мысли блуждали где-то далеко-далеко, и на щеках играл прелестный румянец.

Он остановился.

Она подняла глаза и улыбнулась. Открыто и непринужденно, и он поймал себя на том, что улыбается в ответ. Он уже собирался идти дальше, когда она шагнула к нему и, не говоря ни слова, вложила свою ладонь в его руку. Ладошка казалась невесомой и хрупкой – такую, наверное, можно раздавить одним крепким пожатием. Он невольно стиснул ее.

– Ай! – ахнула девушка.

Ослабив хватку, он улыбнулся.

– Pardonnez moi[38]. – Страх в ее глазах мгновенно сменился облегчением. Как же она уязвима. Он мог сделать с ней все что угодно, и некому было бы ее защитить. Это неправильно, все так неправильно.

– Не хочешь выпить со мной? – предложила она.

Он сунул руку в карман и вытащил бумажник.

– Сегодня не могу, – сказал он. – Но вот, возьми это. – Он вложил ей в руку пятифранковую банкноту.

– Merci, monsieur, merci! – крикнула она ему вслед, когда он зашагал прочь.

Париж, апрель 1944 года