Потом на западе, километрах в пяти, возник чистый и тонкий звук горна.

— А вот эта музыка мне совсем не нравится! — сказал Клиф, вставая. — Пора сматываться! Будем идти не только ночью, но и днем.

Весь день они шли на юг, и весь день перекликались кругом горны и буйволовые рога. Далекий трубный вой сводил с ума. Искавшие диверсантов местные отряды крестьянской самообороны неотступно прочесывали джунгли. Казалось, вся земля вокруг, чужая, враждебная земля, воет в исступленной ненависти, жаждет гибели нарушивших ее законы переодетых, крашеных, вооруженных до зубов чужеземцев.

— Я начинаю думать, — уныло прорычал Клиф, — что мы играем в прятки со всем Вьетнамом.

— Ну и жарища! — пропыхтел Честэр. — У меня на лысине можно изжарить яичницу-глазунью!

— Мечтаешь о снежном рождестве? — ехидно осведомился Харди. — Мы находимся всего несколько градусов севернее экватора.

Гранту вспомнилось, что отец его, израненный эсэсовскими пулями, умер от холода в заснеженных Арденнах.

Вдали, в непроглядной чащобе, проревел тигр. У диверсантов мороз продрал по коже.

Заросли становились все гуще. Сквозь навес распаренной листвы с трудом пробивались солнечные лучи. У земли царил полумрак, клубился пар, тяжело колыхались слои застоявшегося воздуха, густого, как патока, приторно пряного.

Следующие дни были для Джона Гранта днями непрерывных мучений. Голгофа мерещилась за каждым бамбуковым деревом. Несусветная жара, тучи наглых москитов, пузырчатая болотная грязь, непролазные дебри. Их долго преследовали, шли по следам, и Грант совсем выбился из сил. Опять все перепуталось — прошлое и настоящее. Опять произошло замыкание в хитрой механике машины времени. Он стал автоматом, совсем таким, как тот, о котором рассказывал радист Дон Мэтьюз, только автоматом развинченным, расшатанным, ненадежным. Ничего не осталось от прежнего Гранта, у которого все чувства — на боевом взводе, каждый нерв — в состоянии полной боевой готовности.

Бой. Они окружены. Лучи закатного солнца становятся для него почему-то реальнее, чем грохот стрельбы.

Потом выясняется: четверка «красных беретов» при первых звуках стрельбы из засады навалилась на капитана Шина, оглушила его ударом кованого приклада по голове и сдалась вместе с бесчувственным командиром «красных беретов» вьетконговцам.

Остальные бежали сломя голову, и огненные трассы — оранжевые, зеленые, желтые, — шипя и визжа, прошивали джунгли.

О внезапном исчезновении капитана Шина ничуть не пожалели подчиненные ему «красные береты», а мнение «зеленых» образно выразил Клиф:

— Куриное дерьмо этот Шин!

Однако из оставшихся «красных беретов» только один знал дорогу на восток.

Командование «красными беретами» принял первый лейтенант Дык.

В душном, влажном зное американцы исходили по́том. Организм терял столько хлористого натрия и других солей, что приходилось каждые два часа глотать специальные таблетки.

— Объяви, что таблетки кончились, — шепнул Клиф Уилларду, — и выдавай их незаметно только «зеленым беретам»!

— Йес, сэр, — отчеканил Уиллард.

— И если я еще раз увижу, как ты жульничаешь при дележке и жуешь втихаря, — сквозь зубы добавил Клиф, — застрелю, как собаку!

— Йес, сэр!

Грант едва тащился. Земля под ним вздымалась штормовой волной, и вскоре болезнь совсем свалила Гранта с ног. Он не в силах был подняться, когда Клиф, взглянув на часы, объявил об окончании привала.

Техасец Мак остановил Клифа.

— Капитан совсем плох, Клиф. Что делать?

— Годдэм! — рявкнул Клиф. — Сделаем носилки из бамбука!

— Он очень мучается, Клиф, — тихо произнес Мак. — Далеко ли уйдешь с ним! Не погибать же нам всем из-за одного!

— Ты сукин сын, Мак! — ответил Клиф. — За это ты сам потащишь командира, пока не ткнешься мордой в болото!

— Имей сердце, лейтенант! — заныл Мак, всегда норовивший избежать физической работы.

Десантники быстро срубили два бамбуковых стебля диаметром в три дюйма у основания. Отмерив на глаз футов шесть с половиной, отсекли тонкие верхушки, изготовили из них две перекладины длиной в полтора фута. К бамбуковым жердям и перекладинам с помощью поясных ремней прикрепили плащ-палатку. Мак и Харди — первая пара носильщиков — приторочили к носилкам свои заплечные мешки.

— Командир у нас поедет, как мандарин на паланкине, — пробормотал Харди.

— Эта работа не для белого человека, — заворчал Мак, поднимая носилки и делая первые несколько шагов. — В капитане не меньше ста восьмидесяти фунтов да плюс восемьдесят фунтов в мешках, итого по сто тридцать фунтов на брата! Да еще оружие, подсумки! Только грыжи мне не хватало!..

Грант со странным чувством неловкости слышал, как Мак бормотал себе под нос, подсчитывая груз, который ему приходится тащить.

— Еще фляга с водой, десять обойм патронов в подсумках, три гранаты, кинжал, автомат…

Через полчаса Мак упал в обморок.

Клиф легким пинком повернул его на спину.

Парень был без сознания.

Харди отцепил фляжку от пояса, отвинтил крышку, сунул горлышко Маку в рот.

— Не надо! — резко сказал Клиф. — У этого слабака тепловой удар. Видишь, рожа красная. И попробуй — кожа горячая и сухая.

Мака усадили в тень, спиной к стволу пальмы, приподняли ему голову, распустили пояс, распахнули рубаху. Харди плеснул ему немного воды на грудь.

Минут через пять Мак пришел в себя, обвел всех мутным взглядом.

— Нет, — прошептал он, — видит бог, эта работа не для белого человека…

— Подъем! — приказал Клиф. — Носильщиков сменять через каждые пять минут. Вставай, Мак! Сопляк! Желтая роза Техаса!.. Вьетнам, детка, — это не вино и розы!.. Встать!..

Сначала носильщики пробирались сквозь заросли по двести ярдов, потом — сто, полсотни. Мокрые от клейкого, липкого пота гладкие стволы бамбука так легко выскальзывали из обессиленных, ватных рук. Грант падал, хватался за живот, не мог сдержать стона. Боль мутила голову. Боль такая, словно кто-то дубасил кулаком в солнечное сплетение.

Вскоре они забрались в такую непролазную чащу, что пришлось прорубать путь, действуя кинжалами и клинковыми штыками. Работали поочередно, по двое, часто сменяясь. Клиф смотрел на часы. Пот капал на циферблат. Двести ярдов в час. А через час — всего по два ярда в минуту. До удушья густо заросли джунгли диким бананом, бамбуком, карликовыми пальмами.

— Вперед!

Клиф сатанеет от жары, от черепашьего темпа, от ярости и страха. В детстве он страдал от боязни стесненного пространства, теперь страшился рецидива этого психического недуга.

Словно пасть огромного зверя, дышат джунгли влажным жаром, гнилыми запахами тления. Душно и темно, как перед грозой. В ушах застрял неумолчный стон цикад, звон москитов. С ума сведет этот однотонный струнный оркестр. А вначале он даже нравился, напоминал звуковой фон старых фильмов о Тарзане…

А буйволовые рога и горны звучали все ближе и ближе. Их звук подгонял диверсантов лучше всяких «пеп-пилз».

Грант лежал на тряских носилках, сцепив зубы, и старался не встречаться глазами с Честэром, который вновь, в который уже раз, тащил носилки. Честэра хлестали по лицу то ветки, то высокая трава, в глаза лезла паутина, в нос и рот забивалась пыльца, за воротник пикировали пауки и пиявки, а он, несчастный, бессильно крутил головой и не мог помочь себе руками, потому что руки были заняты носилками. Он бесился все больше и больше, и в глазах его, то горевших злобой, то мокрых от слез, все явственнее проглядывала лютая ненависть к этой узкой тропе, к этим неуклюжим носилкам, к напарнику и, конечно, к Гранту. И Грант отводил глаза, закрывал их, считая минуты, секунды, пока, наконец, кто-нибудь сменит Честэра…

На привале Харди, в кровь расчесывая волосатую грудь, жуя галету, сказал:

— В Фудзиоке, ребята, я пристрелил одного япошку. Эти вшивые «джепс» вздумали пикетировать Первого мая нашу базу. Хором горланили: «Янки, гоу хоум!» А теперь я сам готов благим матом заорать: «Янки, убирайтесь домой!» Сейчас я бы отдал весь Северный Вьетнам, да и Южный тоже за бутылку пива «Счастливый тигр»!