Вторая вещь, о которой хлопотала Дивановская, – Джоаннин внешний вид. Именно для того ребёнка, которому это меньше всего нужно, Ира днём и ночью мастерила самые изысканные наряды: она шила платья, вязала джемперы и шарфы, перешивала свои старые шёлковые блузы и корсеты, укорачивала и строчила на швейной машинке ситцевые юбки, ставила заплатки на перчатки. Джоанна благодарна не была; как и обыкновенно, она не возражала, но одного несопротивления Ирине было мало. Она требовала восторженных криков и объятий любящей, доброй сестры, а получала крайне формальную и сухую реакцию отстранённого человека, который всеми силами стремился показать, что Ира Дивановская ему чужая.

Другой проблемой был старший из близнецов – Тёма Кравченко. Этот сорванец буквально питался кровью Ирины, и никакое другое блюдо его не устраивало. Чего он только не выделывал, лишь бы избавиться от её опеки: бил посуду, сдирал обои в гостиной, запугивал младшего брата, поджигал мусорки во дворе, дрался с девочками (с мальчиками воевать у него не хватало смелости), а когда Ира привыкла и к этому, в одиннадцать лет начал пить и курить. Но самым чудовищным недостатком его было то, что этот непослушный мальчишка был чертовски талантлив. В свои десять-одиннадцать лет он наизусть знал всего Пушкина и Лермонтова, исполнял на фортепиано рапсодии Листа и обладал такой гениальной мимикой, что актёрская игра его едва ли уступала Ильинскому или Чаплину. И Ире с Кассандрой впоследствии пришлось сменить гнев на равнодушие, закрыть глаза на Тёмины проделки; пусть паренёк выпускает пар время от времени, главное, чтобы не забрасывал музыкальную школу и театр.

С Яном, младшеньким, почти не было хлопот: он старался жить как можно незаметнее и требовал настолько мало внимания и ухода, что его можно было кормить раз в два дня и не мешать ему читать книги, и мальчик был совершенно счастлив. Одежду он зашивал себе сам, позднее сам научился готовить, сам ходил в магазин за продуктами и стал любимейшим из детей. Ира души в нём не чаяла. Однако была у Яна одна черта характера, которая впоследствии осложнила жизнь и ему, и Ире, – излишняя, почти что гротескная ведо́мость. Когда Ян ввиду этой черты зависел от Ирины, никаких трудностей не возникало; но в десять лет мальчик уже навсегда и всерьёз влюбился в Джоанну Клеменс, а будучи зависимым от неё, мог порой и ослушаться опекуншу.

Начиная с пятого класса близнецы Кравченко стали учиться в гимназии с обилием предметов социально-гуманитарного цикла, куда их сумела пристроить Ира после долгих месяцев отказов и конфликтов с администрацией. С одноклассниками никто из близнецов не дружил и даже не разговаривал, зато на кружках продлённого дня Тёма познакомился с мальчиком и девочкой, что учились на класс старше: Сашей и Оленькой.

Оленька Суббота была милейшим созданием, по происхождению еврейкой, по красоте – русской, по уму – женщиной. Её отец, Андрей Васильевич Вишневский (а Оля носила фамилию матери), был человеком богатым, солидным и крайне влиятельным, но до смешного заурядным. Помимо успешного бизнеса ему было нечем хвастаться. О принципах, нравственных ориентирах и жизненной позиции он впервые прочёл в иудейской брошюрке, которую ему чуть не насильно всунули возле метро три года тому назад. Вишневский расценил это как знак свыше и ударился в иудаизм, затянув с собой супругу и дочь. Были приобретены меноры, кипа и священные книги, что привело в восторг родственников-одесситов и испугало непослушную Оленьку Субботу. Теперь с дочерью Андрея Вишневского могли водиться лишь избранные – то есть те, кто ему понравится. И Саша, пожалуй, был пока единственным парнем, в дружеском общении с которым Оле не было отказано.

Саша Чипиров, её одноклассник и друг детства, был славным мальчиком, слишком правильным ввиду здравой набожности, строгим к себе, но с друзьями мягким и участливым. Помимо танцев и истории древнего мира он увлекался вязанием крючком. Улыбался он широко и приятно, но всегда только ртом и никогда – глазами. Его мать, Василиса Яковлевна, была больна раком, и мальчик старался радовать её, как мог и пока мог, вешая над её больничной койкой вязаные кашпо с крокусами. Изо дня в день он спрашивал, что ещё ему сделать, чтобы мама чаще улыбалась, на что мудрая Василиса Яковлевна хрестоматийно отвечала: «Помогай людям вокруг, Сашенька. А мне Господь поможет». Поэтому юный Саша ушёл с головой в волонтёрскую деятельность и дал маме клятву, что с шестнадцати лет станет донором крови.

Эти двое – Саша и Оля – были друзьями настоящими, с семи лет они были партнёрами по бальным танцам, и Тёма впервые заметил их в школьном актовом зале, когда друзья исполняли ча-ча-ча на День матери. Рыжий повеса присоединился к уютной компании, и начались бесконечные походы в гости, прогулки после школьных занятий, общие шутки и секреты. Так что к одиннадцати годам лучшими друзьями Тёмы были не только книги, но целых два человека.

Сначала Тёма решил, что надеяться на взаимность со стороны Оленьки бесполезно – с таким благоговейным трепетом её друг Саша смотрел на Субботу во время репетиций, что Тёма не посмел омрачать этот взгляд идеей соперничества. Две недели он страдал от иллюзии влюблённости, а в начале третьей спросил Сашу прямо, насколько серьёзно ему нравится Оля Суббота, точнее сказать, насколько сильнее Тёминого он в неё влюблён. Но Саша Чипиров развеял миф однозначным ответом:

– Ты что! Мы друзья. Как же Оленька может мне нравиться? – скромно засмеялся он. – А если бы и нравилась… Оля – иудейка. Я православный христианин. Понимаешь?

– Ну и славно! – обрадовался Тёма, сумевший сохранить и дружбу, и влюблённость. Через месяц, правда, с Оленьки Субботы он переключился на одноклассниц. Тайно вздыхать о подруге было приятнее, особенно когда чувства его подкреплялись ревностью.

После нескольких свиданий с девочками из параллельных классов Тёма вспомнил, что сызмальства был очарован одной замечательной девочкой, с которой ходил в подготовительную группу детского сада. Её звали Маргарита Иматрова, и Тёма влюбился в неё сначала за карие глаза и светло-рыжие волосы, а затем он узнал, что ещё Рита Иматрова ходит на балет и наделена божественной пластичностью прирождённой балерины, и потерял голову окончательно. Вспомнил он о ней неслучайно. Саша с Олей позвали Тёму на отчётный концерт в Дом творчества. После них сразу выступала балетная труппа. Там Тёма Кравченко и заметил свой предмет воздыхания. Он узнал Риту Иматрову именно по её грации и манере держаться. Её волосы из рыжих превратились в медово-русые, глаза-огоньки спрятались за хитрым вздёрнутым носом с горбинкой, скулы заострились, так что прежнюю Риту было не узнать. И только тонкие руки, пляшущие в непрекращающемся монологе юношеской спеси, да привычка ходить пританцовывая, точно плывя по земле, едва касаясь её кончиками пальцев, выдавали в ней ту самую Риту Иматрову, которую ни с кем не спутаешь даже спустя десять, тридцать и семьдесят лет.

Весь концерт Тёма мучил голову сочинением белого стиха, посвящённого Ритиному сольному танцу. «Вы прекрасны!» Банально. «Ваши движения заставили моё сердце…» Чепуха! «Вы…» Почему на «вы»? Кравченко дёргал ногой так энергично, что не заметил, как через минуту стал бесцеремонно барабанить ботинком по впереди стоявшему креслу. Недовольный зритель повернулся к юноше:

– Молодой человек! – громко шепнул он. – Молодой человек, держите себя в руках.

– Но она прекрасно танцевала, – жалостливо поджал губы Тёма. – Как тут усидеть на месте! Вы меня понимаете?

– Понимаю-понимаю, только тише.

Зритель прислонил палец к губам, подмигнул Тёме, точно маленькому ребёнку, и отвернулся.

«Я ей скажу, – вслух начал бормотать Тёма. – Не нужно стихов. Она поймёт по взгляду».

Под громкие аплодисменты и музыку воспитанники стали кланяться и спускаться со сцены. Тогда Тёма встал и немедленно подошёл к Рите. Он посмотрел на неё тем самым отрепетированным восторженным взглядом. Но девушка, увлечённая анекдотами подруг, прошла мимо, даже не взглянув на него.