Хаскис-таун называют красным пятном Прэтти-Вейста неспроста – все жилые здания здесь построены исключительно из красного кирпича и плотно, строго жмутся друг к другу. Ржавеющие трубы и крыши тут не редкость. Несмотря на отсутствие новых дорог со дня основания района, автомобилей здесь полно. Хаскис – центр автомобильных сервисных услуг.

Я сворачиваю вглубь Хаскиса и еду напрямую к дому. Среди окон на втором этаже я замечаю лицо миссис Кит и активно машу ей рукой. Она смеётся. Я уезжаю со двора и направляюсь к трассе – там был спуск. Я всегда мечтал прокатиться по спуску, но мама запрещала.

Моё время пришло.

Я осмотрел издалека, не едут ли машины, и, не приметив ни одной, отошёл назад. Руки крепко схватили руль, глаза сощурились, и я, грозно глядя вперёд, готовился к спуску.

Я мчусь вниз.

Ветер звенит в моих ушах: я не чувствую рук, не чувствую ног, но чувствую, как огонь кипит в крови. Дух захватывает. Педали крутятся по собственной воле, я практически лечу в пространстве, и на моём лице всплывает та самая, любимая тупая улыбка.

А потом в ушах звенит сигнал автомобиля.

На меня едет огромный белый грузовик.

Я тут же хватаюсь за тормоза, сворачиваю к тротуару, но натыкаюсь на камень в дороге – тело летит в кусты, велосипед остаётся на трассе. Грузовик только тормозит. Я не вижу, что происходит на дороге, но отчётливо слышу, как под большими колёсами что-то продавливается с гадким скрипом.

Мой велосипед!

– Чёртовы дети! – грозно ругается мужчина, выпрыгивая из грузовика. – Все в Хаскисе такие, отбитые. Вот найду тебя и…

Следом за ним выходит второй мужчина, с более человечным тоном.

– Да пожалей ты его, – говорит тот. – Зато съехать сообразил. Живой, в кустах валяется поди.

– Живым не будет, – не унимается первый. – В тех кустах?

– За убийство сажают. Да, в тех.

Двое мужчин подходят к тем самым кустам, куда меня отправила инерция. Они пытаются найти того самого «отбитого мальчугана из Хаскиса» среди зелёных острых веток, но меня там уже нет.

Мама говорила, что при любой опасности мне нужно тут же бежать до Хаскис-таун, два, к семье Кит.

Я наизусть знаю лишь три номера телефона: свой, мамин и участкового.

Вот тогда я и сидел к Кита дома – зареванный, раненный и испуганный. Миссис Кит успокаивала меня, латала раны, а Дэниэл ставил пластинки и напевал песни «Битлз».

Мама вернулась за мной в шесть – гораздо раньше смены.

Она поблагодарила семью Кит за сохранность своего ребёнка и за руку повела меня домой. Мы молчали всю дорогу. Я тихо плакал и ждал, когда она начнёт меня ругать.

За велосипед.

В итоге я не выдержал и завопил на всю улицу:

– Я не хотел грохнуть велик!

Мама с ужасом посмотрела на меня.

На улице никого не было.

Она села на корточки, крепко прижала меня к себе и тихо на ухо прошептала:

– А нужен ли мне этот велик без тебя, мышонок?

Когда мы подходили к подъезду, я услышал знакомый голос. Это был тот мужчина – более дипломатичный, пожалевший меня. Он стоял во дворе в клетчатой рубашке вместе с мальчиком-подростком – не сильно старше меня. Подросток держал в руках что-то металлическое, оранжевое.

У меня перехватило дыхание.

– Ваш гонщик? – спросил мужчина у моей мамы.

Она кивнула.

Мужчина протягивает ей руку и продолжает разговор:

– Мы только сегодня заехали. Я Холден Бэттерс, – они жмут друг другу руки, и мужчина показывает на мальчика рядом. – Мой сын Ник. На площадке дочурка бегает. А жена в ужасе.

Моя мама смеётся и представляется. Я отчаянно туплю взгляд в ноги и слышу, как взрослые начинают о чём-то говорить.

Надолго.

Я решаю пойти на детскую площадку, к своей новой соседке.

Может, она начнёт ругать меня за велик.

Как оказалось, на площадке никто не бегал: единственная девчонка здесь сидела на лавочке и пялилась в небо, порозовевшее на закате. Ей тоже было десять: волосы светлые, по плечи, на нос сползают очки, а все руки были в чёрных чернилах.

Я подошёл к девчонке, присел на лавочку и тоже задрал голову к небу.

Мы молчали.

Я не знал, сколько времени прошло, и не могу понять до сих пор – ощущение такое, будто целая вечность. Нас обоих окликнули родители, и девчонка обернулась в сторону дома первая. Затем она посмотрела на меня и сказала:

– Мне жаль велик.

Я очень долго смотрел на неё в ответ и не мог и слова произнести.

В итоге я просто протянул ей руку и тихо прошептал:

– Меня Коул зовут.

Девчонка пожала руку и ухмыльнулась:

– Джин Бэттерс.

Следующий велосипед у меня появился в десятом классе – в тот раз он был красным.

Я не стал именовать его, да и гонщиком уже не хотел быть.

Вместо этого я приехал на нём в первый учебный день в старшей школе. У ворот меня ждал повзрослевший Дэниэл Кит. Во дворе школы тусовались повзрослевшие неприятные мне мальчики, которых я так часто видел в Хаскис-парке. Я надеялся, что они забыли меня.

Пока я парковал велосипед у школы, Дэниэл стоял рядом и вёл монолог о гаражном искусстве – он мог долго говорить на такие темы. Затем он неожиданно отвлёкся, важно поднял руку и кивнул.

Я повернулся – мимо нас шла повзрослевшая Джин Бэттерс.

Мой вечер четверга всегда занят.

Еженедельный контроль знаний по физике я заваливаю, а у моего профессора другого свободного времени для школьников нет. Балл по физике у меня ужасный – еле натягиваю на три. Я отчаянно конспектирую лекции под бубнёж Виктора Полански, хожу на все консультации, регулярно пишу домашку, но каждый раз, оказываясь с учебником один на один, засыпаю в его же страницах.

Я поступаю в технический колледж.

Профессор Уольтер, устало натягивая прямоугольные очки на нос, хмуро смотрит в измазанный красной пастой листок и качает головой.

Мой очередной научный провал.

– Давай ты напишешь этот тест ещё раз, – говорит Уольтер деловым тоном, делая ударения на каждое слово. – А я сделаю вид, как будто ты с первого раза его сдал.

Меня всегда удивлял Уольтер.

За его плечами – образование в Кембридже, докторская степень, около десяти лет работы в Британском королевском астрономическом обществе, а сейчас он преподаватель сильных групп по физике в скромной школе скромного города. При этом, в нём нет ни капли тщеславия и самолюбия: он готов вечно заниматься с отстающими учениками, прекрасно понимает подростковые проблемы и заинтересован в моральном состоянии своих студентов.

Его уроки всегда казались мне захватывающими. Уольтер мог великолепно подать материал, ни разу не обратившись к учебнику, и открыто взаимодействовал с учащимися. Иногда мы дискутируем на научно-фантастические темы, а профессор хохочет над нашими теориями и выставляет вполне серьёзные аргументы в свой счёт.

Уроки Уольтера я просто обожал, но саму физику терпеть не мог.

Я с неуверенностью смотрю на свой тест и спрашиваю:

– Может, я всё-таки тупой?

Профессор недовольно прыскает и говорит:

– Не тупой, а просто неподготовленный, – мужчина встаёт из-за стола и направляется к партам. – Мы проходили это на прошлой неделе. Надо было всего лишь повторить.

Уольтер кладёт новый тест на одну из парт посреди класса и отодвигает стул, выжидающе глядя на меня. Я молча прохожу к предложенному месту, сажусь и неуверенно кладу ручку на стол.

Я отлично понимаю, что не смогу списать.

Пока я читаю первые вопросы в тесте и горю ярым желанием обратиться к интернету, профессор расхаживает между рядами и будто впервые разглядывает класс.

Окна кабинета выходят на запад; обычно, когда я прихожу на исправление оценок, уже начинает садиться солнце, и весь класс залит медовым светом заката. Я подолгу не могу оторваться от такого зрелища. В оконце амперметра бликуют лучи, а на железных чашах весов то и дело скачут рыжеватые полоски. Меня затягивает это на долгие минуты, даже часы.