– Хорошего программиста возьмут на работу, если у него хронические спазмы?

– Это немного другое, – замечает Дэниэл.

– Смотря о каком заболевании мы ведём речь.

На лице Джин медленно расплывается ехидная улыбка.

Дэниэл складывает ладони под своими губами и, задумавшись, взводит взгляд к потолку. Бэттерс подпирает щеку кулаком и с нетерпением ждёт продолжения разговора.

Спустя минуту, Кит выдает:

– Шизофрения?

Девчонка усмехается:

– Шизофреник на работу не пойдёт. Бери ниже.

– Биполярное расстройство?

– Если пациент находится на постоянном лечении, его можно взять.

Кит одобрительно кивает.

– Проблема в том, – продолжает Бэттерс. Дэниэл заинтересованно всматривается в глаза собеседницы. – Что многие психически больные не могут получить даже школьное образование. Нормальные люди отказываются с ними учиться и работать.

Джин закатывает глаза:

– Боятся.

Дэниэл возмущённо щурится.

– Никого даже не интересует, каким расстройством болен студент?

Девчонка мотает головой.

– Но ведь не все психические расстройства общественно опасны, – Кит удивлённо вскидывает брови. – Аутизм, к примеру. Аутист кому-то принесёт вред?

Джин наклоняет голову.

– Главное – факт пребывания в психдиспансере, – поясняет она. – Психопат ты или просто в депрессии – никого это особо не волнует.

– Вся стигматизация рождается из дезинформированности, – Кит качает головой.

– Совершенно верно, – Джин ухмыляется.

Юноша устало вздыхает, а девчонка лишь сочувственно кивает.

Кит отрешенно смотрит вдаль, анализируя полученную информацию. Джин лишь опускает взгляд и бегло, будто для галочки, прочитывает первые слова статьи в книге, пытаясь скрыть отчаяние.

Дэниэл в недоумении.

– Почему, – начинает он. Девчонка поднимает глаза. – Никто не распространяет достоверную информацию о психически больных? Те же психиатры?

На лице Джин появляются слабые черты горьковатой улыбки.

– Табуированная тема, – говорит она. – Психиатрия начала адекватно развиваться только в последнем столетии. Даже в двадцатом веке отношение к психически больным было в тысячу раз бесчеловечнее, чем сейчас.

Девчонка отводит взгляд.

– Да и, к тому же, – её тон совсем понижается. – Сами психиатры толком не информированы и относятся к больным гораздо хуже, чем общество.

Кит шокировано уставляется на неё:

– Серьёзно?

– Результаты социального опроса, – Джин кивает. – Большой процент психиатров отказывается работать с пациентами с острыми типами заболеваний.

– Чёрт возьми, – выпаливает парень.

– Такова реальность.

Дэниэл переводит взгляд с девчонки на меня и спрашивает:

– Коул, каково же твоё отношение к данной проблеме?

Я устало улыбаюсь.

Как же мне признаться в том, что я абсолютно в ней не разбираюсь?

– Коул должен сказать: «Это скользкая тема, я не собираюсь её обсуждать»5, – усмехается Джин, бросая на меня игривый взгляд.

С каждой её репликой в глазах Кита всё больше и больше удивления.

– Я что, – вкрадчиво произносит он. – Не один смотрю «Южный парк»?

У меня в голове не укладывается, как Джин и Дэниэл запросто перешли от острой социальной темы к обсуждению сортирного сериала.

Девчонка ухмыляется:

– Боже, Дэниэл, мы нашли друг друга.

Урок социальных наук обычно заканчивался моим яростным желанием курить.

Приносив всем вокруг извинения, отдав честь, присягу и что угодно профессору Штенбергу, я буквально первый выбегал из дверей библиотеки и наведывался в сломанный туалет напротив, который с недавних пор стал моей личной «курилкой».

Если курить и одновременно пустить воду из крана, запах в коридоре никто не почует.

Жизненные советы от старшеклассников.

От накуренного аромата скрываться не удавалось – на меня часто оглядывались из-за него. Однажды профессор Уольтер сделал мне замечание перед уроком: в своём привычном забавном стиле он рассказал историю, как шёл позади меня до кабинета физики и почуял дурманящий шлейф сигаретного дыма, исходящий тогда от моей куртки. В качестве наказания я сидел остатки перемены у открытого окна, проветривая себя и свою дурную голову.

Уольтеру не страшно попадаться с грехами.

На это у нас были другие преподаватели.

Когда я шёл в следующий класс, до меня дошло осознание, что время на перекур было выбрано неудачное. После социальных наук следовала математика, а мой преподаватель, мадам Долан, хоть и имела свой специфический юмор, но снисходительностью к ученикам, как Уольтер, она не отличалась.

В классе все уже в привычном режиме собрались кучками у парт и что-то судорожно переписывали друг у друга, сопровождая свои действия нервными шутками и руганью. Преподавателя не было – наверное, мадам спряталась в маленькой комнатушке лаборантской, где она в привычном режиме проводила все перемены. Беззаботность царила только у парты Джин: она, с раскрытой книгой, полностью подготовленная к уроку, вела вполне себе культурный диалог с Виктором Полнаски.

Виктор говорит:

– Вообще, я тоже Паланика6 рано начал читать, – юноша задумчиво тупит взгляд. – Лет в четырнадцать. У друга в шкафу нашёл «Бойцовский клуб».

– Ты всё равно проиграл, – прыскает девчонка. – Я прочитала «Бойцовский» в двенадцать.

Полански оценивающе кивает, но не отрывает глаза от парты.

– Ну и как тебе?

– Преимущественно, мне понравился стиль, – мечтательно произносит Джин. – Сама история не особо. У него есть романы и получше.

Я подхожу ближе и замечаю в руках одноклассницы старый потрепанный экземпляр «Бойцовского клуба», и среди моих воспоминаний появляются затемненные кадры финчеровской экранизации, звонкий и жуткий смех Брэда Питта и идеальный сценарный ход, от которого моё сердце не стынет до сих пор.

Невольная улыбка всплывает на моём лице, но я замечаю кое-что ещё.

За тем самым романом и хорошим разговором об американской литературе скрыта домашка по тригонометрии, которую Виктор так незаметно списывает у своей подруги.

Парень на секунду отрывает голову и подмигивает мне.

Джин едва сдерживает смех.

– Кстати, раз уж речь зашла о стиле, – продолжает Полански. – Стиль Паланика интересный. Я начитался тогда, в свои четырнадцать, русской классики: Пушкина, Достоевского, Гоголя… В общем, фундамент своей культуры. А у них, сама знаешь, по десять страниц описания одного лишь пейзажа. Читать порой муторно. Не люблю я такое. Когда же я увидел «обрывочный» стиль Паланика, я был поражён. Не пусто, очень даже живо. Я тогда подумал – «неужели так можно было?».

Джин переводит взгляд на меня.

Мы оба поражаемся таланту Виктора скрывать преступления красноречием.

Неожиданно за моей спиной появляется фигура мадам Долан – я слышу звон её низких каблуков. Все присутствующие в классе замолкают, ручки перестают скрипеть по бумаге, и каждый с сочувствием переглядывается друг с другом. Джин нервно закусывает губу и тоже принимается молчать.

Не остановился только Виктор.

Он настолько увлекся разговором о Паланике, что не заметил прихода учителя.

Зато мадам Долан сразу же примечает его взглядом. Ехидная улыбка расплывается в её губах, в овальных очках мелькает блик солнца.

Красноречие Полански также удивило её.

– Что обсуждаете, юные математики? – женщина наигранно щурится.

Виктор резко отрывает голову и смотрит на неё.

Он проиграл.

– Современную литературу, мадам, – тут же вставляет Джин и пытается улыбнуться.

У неё буквально стучат зубы и дёргается глаз.

Долан удивлённо вскидывает брови.

– Правда? Неужели поэты начали сочинять оды на тригонометрическом языке?

Они проиграли.

Мадам Долан, прочувствовав собственную победу через наивные улыбки учеников, важно проходит к столу и продолжает: