— Однако, кажется, я нынче в голосе, черт возьми, — хвастался сапожник, плеща на себя холодную воду из жестяной шайки. — Лишь бы в спектакле было что петь.

— Будет, будет что петь, — успокаивал я его, ежась в жидких лучах утреннего не-греющего солнца. — Будешь петь в каждом акте.

— Дурак я, что не учился пению.

— Точно, точно, голос надо было поставить.

— Только кто бы стал там со мной разговаривать, с подмастерьем сапожника?

— При чем тут подмастерье? Например, Шаляпин был грузчиком.

— А кто такой Шаляпин?

— Всемирно известный бас.

— Черт возьми, теперь все будет по-другому. Смотри русским не проболтайся, что я сапожник: еще засунут куда-нибудь в мастерскую.

— Думаешь, они захотят остаться без лучшего певца в лагере?

— Ты тоже веришь в мой голос?

— Верю.

— Когда я стану всемирно известным, потихоньку буду сам шить себе обувь. Это будет моей благодарной данью памяти о голоштанном детстве, проведенном за дратвой и шилом.

— Хорошая мысль. Какой-нибудь ловкий журналист, американец или итальянец, наверняка напишет о тебе книгу и упомянет в ней эту интригующую подробность.

Дудаш широко развел руки и прямо так, полуголый, посреди лагерного двора стал выводить гаммы. Он три раза прошел по шкале из конца в конец, без видимого напряжения постоянно наращивая силу рвущегося из глотки голоса. На дальних, величиной в дюйм, сторожевых вышках шевельнулись черные точки.

ОПЕРЕТТА

Один только Арпад Кубини как будто не рад был приближению первой репетиции. Утром того дня, на который она была назначена, он нервно расхаживал вдоль задней стены барака.

— Что-нибудь не так, Арпад?

— Нет-нет…

— А все-таки?

— Я подал рапорт с просьбой включить меня в транспорт, которым отправляют штабных офицеров. Не хочу я быть актрисой.

— Зачем тогда пел женским голосом при отборе?

— Не знаю. Может, очень хотелось жить полегче.

— Ты очень хорошо пел.

— Это — не искусство. Это — отчаяние. Трусость офицера, можно и так назвать.

— Скорее, пожалуй, смелость.

— Послушай, я читал романы о военнопленных. В них было и о театре, об исполнителях женских ролей. Это были гомосексуалисты. Имитация женщины совершенно преображает актера. Понимаешь меня? Я не хочу лишиться своей офицерской чести. И не стану лагерной примадонной.

— Этого ты не бойся, Арпад. Гарантирую, что такая опасность тебе не грозит. Я хочу создать настоящий театр. В шекспировском театре все женские роли: леди Макбет, Джульетту — тоже играли мужчины. Я не допущу, чтобы в третьем бараке появился какой-то любительский театришка. Цель нашего театра — дать людям счастье… Погоди, я могу сказать и точнее…

— Оставь ты эту ерунду. Я лишь в том случае останусь паяцем, если вы примете к сведению: пусть я играю дочь колдуна, все равно я — офицер. Солдат, который попал в плен. Ясно?

— Ясно.

— Если вы будете уважать мои чувства…

— Ради бога.

— Мой образ мыслей…

— Разумеется.

— И мой ранг. То есть: если я смогу остаться тем, кем являюсь.

— Все будет так, как ты хочешь.

— То есть: если никто, ни из актерских восторгов, ни из неуклюжего желания пошутить, не назовет меня актрисой или примадонной. Принимаешь эти условия?

— Принимаю.

— Спасибо, Мицуго.

— Не за что, господин капитан.

Он остановился, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. Он играл другую оперетту.

СОЧИНЕНИЕ ПЬЕСЫ

— Пьеса начнется аккордами гавайской музыки. Это — увертюра. Мягкая мелодия саксофона даст зрителю ощутить, как дремлют под солнцем томные пальмы. Литавры…

— Можешь не продолжать, — остановил меня в самом начале репетиции Абаи. — К завтрашнему дню музыка будет. Пока только на скрипке, через несколько дней я сделаю полную оркестровку. У меня одиннадцать человек музыкантов, все с инструментами. Начнется как-нибудь так…

Он стал насвистывать мелодию. Хуго Шелл тут же подхватил ритм, а в следующий момент изобразил перебранку попугаев.

— Эти крики очень были бы кстати перед поднятием занавеса, пока звучит увертюра, — сказал я, режиссерским жестом показывая на Хуго Шелла.

— Будут, будут тебе попугаи, — успокоил меня шпагоглотатель. — Если искусство потребует, я сил не пожалею.

— Итак: увертюра, крики попугаев, занавес поднимается, на сцене — морской берег, нигде никого, потом появляется Бао-Бао-Бао, колдун, владыка острова.

— Откуда: справа, слева, в середине? — вылез вперед Белезнаи.

— В середине. Из пальмовой рощи, — ответил я. — Вообрази на сцене пальмовую рощу.

— Вообразил, — нетерпеливо прервал меня старый актер. — Мне такое не надо объяснять, как ребенку. А как я оттуда выйду? Вприпрыжку? Или степенным шагом, как подобает вождю племени?

— Нет. Медленной, осторожной походкой.

— Почему осторожной?

— Потому что тебе страшно.

— Почему?

— Потому что война. Остров только что бомбили немецкие самолеты… Пьеса начинается с того, что Бао-Бао-Бао проклинает гигантских железных птиц.

Глубокие морщины на лице Андора Белезнаи от изумления стали вертикальными.

— Разве мы ставим не оперетту?

— Оперетту.

— Милый ты мой, прости, ты же актерский сын, неужели ты всерьез это говоришь? Так шекспировская драма может начаться, а не оперетта.

— Дядя Банди, дорогой, это ты меня прости… ты всегда был прекрасным актером, я твое имя узнал вместе с именем Арпада Одри^[9], — пустился я лицемерить, как научился еще в раннем детстве, — но ты же должен понимать, что одно дело — игра, а совсем другое — сочинение.

— Другое?

— Другое.

— Господи боже! Все к черту перевернулось, — в отчаянии, круглыми глазами смотрел на меня Белезнаи.

Я ничего не ответил ему, ожидая, пока воцарится полная тишина. Старик тоже молчал. Было тихо. И тут из глубины сцены послышались решительные шаги.

— Так дело не пойдет, — раздался суховатый и ироничный голос Торды. — Мицуго, текст все-таки нужен. Я выпишу тебе сто пятьдесят листов туалетной бумаги, а ты сядешь и, как полагается, напишешь нам пьесу. Сколько времени тебе нужно?

— Три дня, — сказал я, не раздумывая.

— Прекрасно. Я примерно так и предполагал. Господа, все могут идти по местам, в пятый барак.

ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Перед его отточенной, словно бритва, вежливостью нельзя было не отступить. Я писал пьесу без остановок и исправлений, сидя возле барака, опершись спиной о его стену и положив на колени доску.

— Готово? — легла на меня его тень ровно через три дня, в воскресенье, в послеобеденный час.

— Пять минут, как закончил, — поднял я на него глаза.

— Как получилось?

— Хорошо.

— Тогда читай.

— Пожалуйста.

— Давай походим, читай на ходу.

— Как тебе будет угодно.

Я чувствовал себя усталым: работа, сидение в одной позе утомили меня, но я не протестовал против прогулки. Мы двинулись вдоль нескончаемого ряда бараков. Торда держал меня под руку.

С волнением стал я читать первое действие.

— «Бао-Бао-Бао, черный колдун, вбегает на сцену, изображающую поляну в джунглях. Он тащит за руку дочь.

Б а о - Б а о - Б а о. Все исчезли, Акаба. Все варвары, до последнего, покинули остров.

А к а б а. О, скажи мне, отец, неужели наше племя было когда-то таким же жестоким и кровожадным, как те, что вторглись сюда?

Б а о - Б а о - Б а о. Да. Сотни лет назад, когда мы находились еще на такой же низкой ступени развития, как эти белые.

А к а б а. А что, наши предки тоже верили в бога по имени Гитлер?

Б а о - Б а о - Б а о. Имени того древнего идола я не помню, но он, видимо, был таким же жестоким, как Гитлер, ибо среди наших древних племен царили тогда первобытная ненависть и страх».

Я прочел и слова песен. Первой была песня Акабы о свободе. Потом шла призывная песня колдуна. Собственно, даже не песня, а заклинание, которым он созывает туземцев, бежавших от варваров на пирогах.