— Но почему? — воскликнул актер.
— Муж говорит, что будет война. Германия хочет войны. Мы уже продали поместье. У мужа есть в Англии какие-то связи. Кроме того, там особенно ценят венгерских агрономов.
Длинные, полупрозрачные штрихи перечеркнули солнце. Под липами пронесся легкий ветерок. Дюла с Аннушкой шли мимо каменной дамбы к музею. Аннушкины пальцы медленно, робко скользнули в Дюлину ладонь. Какое-то время они торопливо шли вперед, не говоря ни слова.
— Аннушка! — внезапно вырвалось у Дюлы. — Не уезжайте. Останьтесь. Будьте моей женой!
Облачко пробежало по ясному Аннушкиному лицу.
— Значит, вы полагаете, — спросила она, — что если бы я не уезжала через два дня в Лондон, то сбежала бы от мужа к вам? Я пришла потому, что не увижу вас больше.
— И вы можете говорить об этом так хладнокровно?
— Хладнокровно?
— Да.
— Хладнокровно? — Аннушка внезапно расплакалась и припала к Дюлиному плечу. — Неужели вы хотите испортить наш с вами последний час?
— Аннушка, Аннушка… если б вы решились… если б остались со мной прямо сейчас…
Женщина остановилась.
— Если вы не перестанете, я уйду. — И высвободила руку.
— Хорошо, я больше не буду. — Он снова притянул Аннушку к себе. — Только побудьте со мной, хотя бы один час. Знаете, когда-то давным-давно, когда я прыгнул в Тису, вот оттуда, — он указал рукой на маячивший впереди мост, — один из моих приемных отцов сказал, что мне должны поставить памятник, здесь, на берегу реки. Я должен был бы стоять над рекой и кричать на весь мир: «Аннушка!» Вот я здесь и стою.
С этими словами он внезапно прыгнул на траву, раскинул руки и закричал во все горло:
— Аннушка! Аннушка! Аннушка! Я хочу стоять здесь всю жизнь и выкрикивать ваше имя…
Аннушка схватила его за руку и втащила обратно на дорожку.
— Я должна уехать, — сказала она, глядя Дюле в глаза, — я не могу оставить мужа… Я слишком стара для этого.
— Аннушка, вы же совсем девочка.
— В душе я старуха. Опытная, трезвая, умеющая принимать решения. Знаете, мой муж очень любил свою землю, хозяйство и все-таки все продал. И я его понимаю. Я поеду с ним. Не хочу войны… и ломать ему жизнь тоже не хочу.
— Что ж, в трезвости вам и вправду не откажешь, — с горечью заметил Дюла.
Они снова замолчали.
— Дюла, вы не боитесь войны? — неожиданно спросила Аннушка.
— Нет.
— Мне очень страшно, что вы остаетесь. Я для того и приехала, чтобы предупредить вас. Английские знакомые мужа — очень сведущие люди. Они говорят, Венгрия непременно вступит в войну.
— Чушь.
— Нет, не чушь. Вам нужно уехать из Европы.
— Куда?
— Не знаю. Хотя бы в Америку. Вас знают по фильмам. Вам это ничего бы не стоило.
— Нет, Аннушка, я не поеду.
— Почему?
— Потому что послезавтра я играю Люцифера на площади перед Домским собором.
— Знаю. Я читала об этом. Я еще и поэтому приехала…
— Но вы уже не увидите… ваш поезд будет в это время мчаться в Лондон.
— Дюла… дорогой мой… — Она снова взяла его под руку. — Почему вы развелись с женой?
— Не знаю. Должно быть, потому, что ей нравилось все самое дешевое, что есть во мне.
— Какая она была красивая!
— Красивая.
— А со мной вы тоже развелись бы?
— Аннушка…
— Оставили бы меня, если бы я… любила вас так же, как она?
— Зачем вы спрашиваете?
— Просто так. Боитесь ответить?
— Вас бы я не оставил никогда и ни за что.
— Я знаю, — она вздохнула.
Дюлино лицо исказилось. Он стиснул Аннушкину руку.
— Тогда почему вы не хотите оставить мужа и…
— Дюла, — она снова высвободила руку, и в голосе ее зазвучала мольба, — неужели вы не понимаете, что я уже… уже решила…
— Что?
— Что так надо… — Глаза ее снова наполнились слезами.
Они пошли дальше. Набережная была довольно пустынной. Лишь два-три бледных философа сидели на заброшенных скамейках с книгами в руках, прячась от солнца в тени бузинных кустов. Вечернее гуляние начиналось только после шести. Тишина и безлюдье живо напомнили Дюле тот далекий день, когда он встретил Аннушку на мосту.
— Пойдем в Уйсегед? — спросил он.
— Давайте, — серьезно ответила Аннушка.
По мосту шли медленно, держась за руки. Дойдя до середины, Аннушка остановилась.
— Вот здесь, на этом самом месте, вы потребовали, чтобы я вас поцеловала, — сказала она и покраснела точно так же, как тогда.
— Да.
— Мне было тринадцать лет…
— А мне шестнадцать.
— Вы были в полосатом матросском костюме. Да-да, это то самое место. Я все помню. Внизу проплывали плоты. Потом вы свесились через перила… А я побежала…
— А я кричал: «Аннушка, поцелуйте меня, а не то я прыгну в воду…»
— Солнце светило вовсю…
— Да…
— Хотя было не лето, а весна.
— Да… вскоре после пасхи…
— Я шла от бабушки…
— Аннушка…
Они сами не заметили, как поцеловались. Средь бела дня, на Уйсегедском мосту. Аннушка положила голову Дюле на плечо, ее губы касались Дюлиных нежно и застенчиво, как будто его целовала та девочка, робкая и надменная. Тихой грустью веяло от этого поцелуя, и длился он всего лишь мгновение. Какая-то волшебная сила подхватила их и закружила над землею под скрип проезжавших мимо телег, шорох велосипедных шин, стук чьих-то шагов.
Аннушка оглянулась, радуясь, что их видели и с берега и с моста. Видели их поцелуй. Ей хотелось разглядеть лица этих невольных свидетелей, запомнить, как выглядели вода и небо, весь божий мир, чтобы навек сохранить в душе первый настоящий поцелуй в своей жизни.
Она слегка отстранилась от Дюлы.
— Не провожайте меня на станцию. Там поезд, дым, толкотня — это будет уже не то. Давайте расстанемся здесь. Видите, я поцеловала вас. Не убежала. Я во всем призналась. Храни вас бог, Дюла. Будьте осторожны.
Она в последний раз высвободила руку. Дюла не мог ее удержать. Он стоял и смотрел, как она повернулась и пошла по мосту в сторону Сегеда.
Хрупкая фигурка удалялась, а он не смел сделать вслед ни шагу. Он и сам чувствовал, что ему нечего делать на станции. В ушах и так раздавался стук колес парижского скорого и рев пароходного гудка над Ла-Маншем.
Аннушка уходила все дальше и дальше, уходила его молодость, его жизнь. Вот она белым факелом мелькнула на берегу. Белое пламя становилось все бледнее и в конце концов вовсе потухло, слившись с пестрой толпой. Аннушка, ни разу не обернувшись, ушла из его жизни навсегда.
Два дня спустя он гулял по тому же самому мосту со «святым старцем». Генеральная репетиция была позади. Гардони был очень весел.
— Педагог из меня никудышный, ну да ладно, я тебе все скажу начистоту.
Охваченный волнением, Дюла следовал за стариком, пытаясь приноровиться к его неровной, подпрыгивающей походке. Дойдя до Уйсегеда, Гардони наконец решился:
— Ну ладно. Скажу, черт с тобой. Слушай, дорогой мой фигляр! Такого Люцифера, как твой, Венгрия еще не видела. Разумеется, это не значит, что его нельзя сыграть по-другому, — в голосе старика зазвучали сварливые нотки, — но твое решение перекрывает все режиссерские расчеты. Ведь ты, друг мой, играешь Люцифера без единого «сатанинского» жеста. Наконец-то мы увидим Люцифера, который не искушает, не морочит голову, а просто рассуждает, разумно и веско. Слава тебе господи! Дьявол-человек, а не человек-дьявол!
Старик оживленно жестикулировал, а Дюла молчал, не смея сказать ни слова.
Проходя мимо японской сосны, Гардони сорвал резной зеленый листок, похожий на веер, и до самого дома вертел его в руках. О Люцифере больше не было сказано ни слова. Когда Дюла попытался спросить его о чем-то, связанном с ролью, он сердито оборвал его:
— А-а, чего там! Рассуждать некогда. Вечером спектакль.
Дюле не пришлось сыграть Люцифера в тот вечер. Из Будапешта срочно доставили одного из заслуженных Люциферов Национального театра. Солидный опыт помог ему без особых трудностей «войти» в спектакль.
