В Сегед отправились в июне. За неделю до премьеры Гардони начал репетировать прямо перед Домским собором. Статисты и актеры на вторых ролях оказались в ведении одного из сегедских режиссеров. Трое помрежей состояло при Гардони.

Город был буквально наэлектризован предстоящим событием. И неудивительно: со всех концов страны шли экскурсионные поезда с желающими посмотреть «Трагедию» на открытой сцене; часть школ пришлось выделить для приема туристов, так как мест в гостиницах катастрофически не хватало. С ярмарочной площади убрали лотки, вместо них, как грибы, повырастали разукрашенные деревянные киоски; сегедская типография огромными тиражами печатала путеводители и проспекты, в соборе полным ходом шла реставрация: обновляли облупившуюся позолоту на сводах. Сегед спешно принаряжался, готовясь к премьере.

Будапештские актеры остановились в гостинице «Каш» на берегу Тисы. Окна Дюлиной комнаты выходили на реку. Утром он подолгу стоял у окна, ожидая, когда среди уродливых тисайских суденышек промелькнет все тот же вечный плот.

Все свободное от репетиций время было посвящено воспоминаниям. Первым делом Дюла сходил на могилы к дядюшке Али и Хермушу. Господин Шулек добросовестно выполнил поручение. Оба памятника были сделаны из черного мрамора, театральные маски под крестами оповещали прохожих о том, что здесь покоятся служители Талии. С кладбища Дюла отправился в театральную мастерскую, чтобы снова вдохнуть изумительный приторный запах краски и клея, так живо напоминавший о послеобеденном отдыхе в обществе дядюшки Али, Хермуша и господина Шулека. Следующим пунктом Дюлиного маршрута был «Замковый сад». Когда-то давным-давно здесь восседал влюбленный Корода в шлеме и в латах, без остановки поглощая вино с содовой. Потом Дюла сходил к музею и постоял перед ним, глядя на колонны, которые некогда, казалось, подпирали небесный свод, а теперь выглядели совсем небольшими. Ему вдруг вспомнилось, что именно здесь он угадал своего Раба.

Кроме того, он навестил в психиатрической лечебнице Шандора Йоо. Йоо постигла та же печальная участь, что и Дюлу Юхаса. Они и внешне были чем-то похожи. Может быть, бородами. Целыми днями бывший актер бродил взад-вперед, меряя шагами то коридор, то больничный дворик. Ходили слухи, будто он попал сюда в приступе белой горячки, однако кое-кто утверждал, что после того самого скандала его затащили в подвал какой-то казармы и сделали с ним что-то такое, что навсегда помутило его разум. Дюла не знал, как было на самом деле, у него в памяти все еще жил тот Йоо, что исполнял роль апостола Петра. Йоо не узнал его и равнодушно прошел мимо, не откликнувшись на приветствие. Он не разговаривал ни с кем, в том числе и с самим собой, лишь изредка принимался бормотать себе под нос тексты старых ролей, словно готовясь к предстоящему спектаклю. Дюла ушел из больницы, глубоко потрясенный. Вот чем закончился путь настоящего художника. А перед ним, Дюлой, того и гляди откроются двери Национального театра.

Дюла бродил по улицам, с трудом справляясь с волнением. Ему казалось, будто он когда-то уже умер, а теперь неизвестно как попал в свою прошлую жизнь. Стуча каблуками по доскам, взбежал он на Уйсегедский мост, дошел до середины и остановился, глядя в воду. Вот отсюда шестнадцатилетним мальчишкой он бросился в воду из-за Аннушки.

Стоило ему вспомнить это имя, как вода снова поманила его к себе. Он пошел дальше по мосту, прислушиваясь к звуку собственных шагов, заставляя их звучать то громче, то тише, словно играя на музыкальном инструменте. По этим доскам когда-то давным-давно убегала от него Аннушка. Ему ничего не стоило представить себе, как она бежит к Сегеду с корзинкой и зонтиком в руках. Внезапно у него возникло непреодолимое желание увидеть дом, в котором она жила в то время. Он не был в Сегеде почти четверть века и теперь не мог вспомнить, в какую сторону идти. Обогнув бани, он вышел на улицу Фодор и пошел по ней медленно, осторожно, словно на ощупь. Поиски длились не меньше получаса, а может, и больше, но в конце концов увенчались успехом. Он узнал высокий серый забор, у которого ждал Аннушку в памятное пасхальное утро. И медная ручка на воротах была все та же, и верхнюю перекладину по-прежнему украшали цифры «1892» — дата завершения строительства. Доски местами отвалились, сквозь щели в заборе был виден двор. Дюла не преминул этим воспользоваться. Узенькая дорожка, вымощенная кирпичом, и сад на первый взгляд показались ему незнакомыми, но качели висели на старом месте.

В конце концов Дюла устал от бесконечной погони за воспоминаниями и даже посмеялся над собственной сентиментальностью. Он передернул плечами, словно стряхивая паутину ненужных мыслей, и заторопился обратно, в настоящее, на соборную площадь, туда, где на подмостках из свежеоструганной сосны репетировали «Трагедию человека».

«Святой старец» стоял там, где предполагалось разместить зрителей, и давал команды через микрофон. Репетиции доставляли Дюле несказанное удовольствие, он наслаждался работой с Гардони, удивительным образом сочетавшим в себе физическую слабость с огромной душевной силой. Время от времени режиссер кричал Дюле в микрофон что-нибудь вроде:

— Господин Торш, если вы будете работать как следует, из вас выйдет великолепный Люцифер, а если не будете — останетесь симпатичным болтуном.

Дюла знал, что старик прав. Именно непринужденная, блестящая болтовня да хорошо сыгранная естественность сделали его королем Пештского театра. Грубоватая современная манера подкупала публику. Он хотел раз и навсегда покончить со всей этой дешевкой. Его талант, его удивительный, богатый оттенками голос — все это годами было отдано на откуп посредственным сочинителям и годами требовало большего, нежели их плоские шутки. И вот теперь, вживаясь в образ своего героя, злорадствуя и богохульствуя вместе с ним, Дюла чувствовал, что начинается новая жизнь.

За два дня до премьеры Дюла зашел пообедать в гостиничный ресторан. Не успел он взять в руки меню, как у столика возник швейцар и с поклоном сообщил, что господина артиста ожидает в холле какая-то дама.

Это была Аннушка. Ее летний костюм ярким белым пятном выделялся на фоне потертого кожаного кресла. Когда Дюла появился в дверях ресторана, она медленно встала и, застенчиво улыбаясь, шагнула ему навстречу.

Дюле еще не было сорока, но выглядел он на все пятьдесят. Резкие черты лица, лысеющая голова, суровый взгляд — все это делало его старше, чем он был на самом деле. Аннушка, которой тоже было за тридцать, напротив, выглядела точно так же, как десять лет назад. Все та же изящная фигурка, нежная, розовая кожа без намека на косметику, загорелые ноги, тонкая девичья шейка, беспомощная застенчивая улыбка — девочка, да и только, в этом было прямо-таки что-то вызывающее.

У Дюлы закружилась голова. Увидев Аннушку, он вдруг ясно понял, что лишь злые, нехорошие люди могут рассуждать о быстротечности времени, о смерти. Все это неправда: есть только жизнь, только вечная молодость. Он в замешательстве огляделся, словно ища остальных свидетелей своей юности. Однако их не было; он очнулся, склонился к Аннушкиной руке и поцеловал ее долгим, нежным поцелуем.

— А где же ваш муж? — спросил он, недоумевая.

— Его здесь нет. Я одна. У меня в распоряжении ровно час. В половине четвертого уходит мой поезд, я уезжаю в Кечкемет. Давайте прогуляемся к Тисе. Мне нужно поговорить с вами.

Даже в этой, не совсем обычной ситуации Аннушка была так строга и решительна, что Дюла не посмел ни о чем спросить и молча последовал за нею к вращающейся двери. На улице она сама взяла его под руку, уверенно и привычно — как мужа. Они пошли по направлению к Тисе.

— Сейчас я все вам скажу. Дело вот в чем, Дюла, дорогой…

— Аннушка, — Дюла прижал к себе ее руку.

— Сегодня я имею право называть вас так — мы ведь видимся последний раз в жизни.

— Последний?

— Погодите. Через два дня мы с мужем отправимся в Лондон. Мы уезжаем из Венгрии.