Дюла с умилением смотрел на цепляющихся за стену человеческих детенышей и даже слегка завидовал им. Постояв немного, он похлопал одного из них по плечу.
— Кто хочет пойти со мной в цирк? Ну-ка? — спросил он, слегка задыхаясь.
Дети обернулись. Все шестеро разом. Один из них, самый старший, с восторгом глядя на Дюлу, пролепетал:
— А я вас знаю… в кино видал.
Остальные переглядывались в крайнем возбуждении. Дюла подмигнул им:
— Айда, ребятки! — и направился к кассе.
Шестеро мальчишек двинулись следом. Купив билеты, Дюла повел свою команду в ложу. Появление знаменитого артиста, да еще в окружении «уличных детей», вызвало настоящий ажиотаж. По залу пополз шепот, вскоре большинство зрителей смотрело не столько на арену, сколько на странную компанию. В антракте Дюла оделил всех своих подопечных бубликами и шоколадом. Ошалевшие от чудес мальчишки сидели на маленьких круглых стульях, обитых красным плюшем, болтали ногами и ковыряли обойные гвозди.
Временами Дюле мерещилось, что ложа эта — вовсе не ложа, а гигантская карусель, которая мчит и мчит его по кругу сквозь этот странный апрельский вечер, не давая задуматься и остановиться. Он сидел с закрытыми глазами, слушая разудалую музыку духового оркестра, и у него самым натуральным образом кружилась голова.
Не дождавшись конца представления, он встал и направился к выходу. Дети встали как по команде и двинулись следом. Дюла был рад, что они не оставляют его. Он протянул руки, за них немедленно уцепились с обеих сторон. Гостиница «Континенталь» все еще манила его, он то и дело поглядывал на часы, словно боясь опоздать, но дети занимали его все больше и больше, отвлекали от навязчивых мыслей, и он оставался с ними. Компания, успевшая тем временем разрастись до восьми человек, осваивала один за другим все аттракционы, играла в пинг-понг, перебрасывалась воздушными шарами, стреляла в тире из духовых ружей. Мальчишки бесились, ходили на голове, захлебываясь от восторга. Потом все ринулись на карусель. Оседлав гипсовых лошадок, они принялись изобретать всевозможные акробатические трюки, заливаясь счастливым смехом и на лету приветствуя Дюлу. Один из них все время стоял рядом с Дюлой, крепко вцепившись в его руку, чтобы он никуда не делся. За каруселью последовало чертово колесо. Оказавшись на самом верху, Дюла взглянул вниз и внезапно почувствовал, что все это — ни к чему. Ни это дурацкое приспособление, что носит его вверх-вниз, ни визжащие от восторга ребятишки не помогут ему обмануть самого себя. Очередной круг кончился, они выбрались из кабинки на землю. Дюла выстроил мальчишек по росту и сунул каждому в руку по десять пенгё. Мальчишки, которых к этому времени было уже девять, не говоря ни слова, бросились врассыпную, пока этот чокнутый артист не опомнился и не потребовал своих денег обратно.
До позднего вечера бродил он по улицам в полном одиночестве. Потом взял такси и поехал в «Континенталь». Машина подъехала к самому входу, Дюла расплатился, вошел в слабо освещенный холл и с ходу кинулся к портье.
— Мне нужен господин Торш.
Голова портье всплыла над настольной лампой. Вглядевшись, он узнал актера и ответил испуганно и смущенно:
— Ваш батюшка уже уехал, господин артист. Сожалею.
— Но ведь он должен был уехать только завтра утром! — Дюлин крик разорвал гулкую тишину гостиничного холла.
— Да, господин артист, — портье побледнел. — Но потом господин Торш передумал.
Дюла повернулся и пошел прочь. Какое-то время он стоял под неоновой вывеской, неотступно думая об одном: что, если портье солгал и сейчас на крыльце появится человек в черном костюме, поежится от ночного холода и пойдет искать себе какую-нибудь в красном… Дюла готов был простить ему все что угодно.
Дело шло к полуночи. Дюла успел обойти все окрестные рестораны и трактиры, постепенно свыкаясь с мыслью, что больше не увидит отца. Тут-то и пришла настоящая боль впервые за весь день ему вдруг предстала та страшная истина, что его матушка лежит в земле, на огромном вашархейском кладбище.
Он пошел домой. Господин Шулек, поджидая его, сидел на балконе. Когда внизу хлопнула дверца такси, он облегченно вздохнул и весело крикнул, перегнувшись через перила:
— Сэр Коржик… А я уж думал, не случилось ли чего.
Родной скрипучий голос не обрадовал Дюлу. В эту минуту его не мог утешить никто, даже господин Шулек. Он чувствовал, что остался один на свете.
ГЛАВА 9
На мосту
Дюле шел тридцать восьмой год. Как-то ранней весной господин Шулек позвал его к телефону и, передавая трубку, прошептал с крайне взволнованным видом:
— Господин Гардони, из Национального театра.
Даже перед выходом на сцену не испытывал Дюла такого волнения, как сейчас, сжимая в руке телефонную трубку. Подумать только, сам «святой старец», никогда не проявлявший к нему ни малейшего интереса, просит его к телефону! Самый популярный актер страны стоял в волнении и замешательстве и никак не мог собраться с духом, чтобы ответить.
— Я хотел сказать вам, сынок, что вы уже много лет не даете мне покоя. Ну да ладно, оставим это… Мне кажется, я нашел решение, если, конечно, оно вас устроит.
— Я слушаю…
— Вопрос о том, согласитесь вы или нет. Насколько мне известно, летом вы так или иначе играете всякую чепуховину в Будайском летнем театре и прочих местах того же рода. Ну, там, в Зоопарке, Английском парке, верно? Я не хочу вас обидеть, просто мне важно знать, намерены ли вы в этом году в очередной раз заняться клоунадой или предпочитаете побыть настоящим актером?
— Простите, я не…
— Речь идет вот о чем. Я решил ставить «Трагедию человека». Мы покажем ее летом в Сегеде, на площади перед Домским собором. Я тут недавно прочел в «Театральной жизни», что это ваше любимое произведение, и, надо сказать, сильно удивился. Поудивлялся немного, а потом решил: дай-ка позову его на роль Люцифера.
С этого разговора жизнь Дюлы полностью переменилась. Он отказался от роли в очередном фильме и вообще от всякой работы на лето. Занятия с Гардони начались задолго до поездки в Сегед. Они совершали далекие прогулки, делясь друг с другом соображениями по поводу роли Люцифера. Однажды утром они вдвоем отправились в Аквинкум, и там, среди развалин, Дюла сыграл перед «святым старцем» того Люцифера, которого вынашивал в течение многих лет.
Известие о том, что Дюла Торш играет в «Трагедии человека», быстро облетело весь театральный мир. Многие полагали, что теперь ему открыт путь в Национальный театр. Торш посвящал все свое время работе над ролью. Он верил, что кусок его жизни, прочно связанный с Акли и компанией, наконец завершился. Обстановка в Пештском театре так или иначе становилась день ото дня невыносимей. Многие актеры ударились в политику, стали создавать группировки, провозглашать лозунги, без конца твердя о том, что в венгерских театрах слишком много евреев. Для Дюлы не было новостью, что некоторые актеры — скажем, комик Габор Апор — ходят на какие-то «древневенгерские» сборища и беседуют там с Ласло Куном, Кальманом Кеньвешем и прочими о судьбах венгерской нации, однако до последнего времени он считал это просто глупостью. Теперь же Апор на каждом шагу щеголял словечками: «исконное», «родовое», «патриарх», «венгерская раса», скрупулезно анализировал исторические события с точки зрения этой самой «венгерской расы» и приходил к выводу, что выдвижение Муссолини и Гитлера наконец-то направит судьбы венгров в нужное русло.
Вся эта чушь мало занимала Дюлу Торша, он отмахивался от нее точно так же, как от болтовни господина Болдога, театрального парикмахера, социал-демократа, имевшего привычку во время работы рассказывать клиенту о противоречиях капиталистического общества, отчаянно при этом жестикулируя. Атмосфера в Национальном театре была несравненно приятнее. Специальным указом властей там была запрещена всякая политическая деятельность, ибо Национальному театру надлежало заниматься национальной культурой, а не политикой. Тем самым удалось объединить под одной крышей и «красных», и «зеленых», стало модно говорить о «красном» и «зеленом» коммунизме. Властям только того и надо было, по их мнению, это и была истинная аполитичность. Дюле нравилась тамошняя обстановка, в безразличии к политике он видел особый аристократизм и в глубине души сам надеялся на то, что успех Люцифера откроет ему двери Национального театра.
