— Неправда. Неправда, — в отчаянии твердил Дюла. — Все двадцать два года… мы все двадцать два года переписывались за вашей спиной.

— Ах да, переписка! Читал я ваши письма, — трость хрустнула в могучих руках. — Те еще письма!

— Вы читали их?

— Да! После ее смерти. Читал. Все, что вы ей писали, она свободно могла прочитать в газетах. Это-то и нужно было хранить от меня в секрете?

Он медленно поднялся с кресла.

— Только за этим я и приходил. Я выполнил ее волю. Ваша многоуважаемая совесть может быть совершенно спокойна, господин артист. Ваша матушка умерла счастливой. Она была счастлива, что у нее такой сын, как… — он оборвал фразу на полуслове и указал тростью на Дюлу.

— Куда вы пойдете, отец?

— В гостиницу «Континенталь»… если вам интересно. Завтра утром я возвращаюсь в Вашархей.

— Не согласились бы вы поужинать… вместе со мной?

— Нет. Я люблю ужинать в одиночестве.

Дюла тоже поднялся со своего кресла. Вся злость куда-то пропала. Он ничего не мог с собой поделать: какая-то непреодолимая сила заставляла его унижаться перед этим мрачным человеком в черной одежде.

— Мне бы очень хотелось, отец, — он сознательно подчеркнул это слово, — чтобы вы провели сегодняшний вечер со мной. Я сегодня свободен. Мы могли бы пойти куда-нибудь вместе… впервые за двадцать два года… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Уж не намерены ли вы отпустить мне грехи?

— Нет! — в Дюлином голосе зазвучал металл. — Я хотел бы поговорить с вами о матушке.

— То, что она мне поручила, я уже сказал. Других полномочий не имею. Всего хорошего.

Он двинулся к выходу. Зеркала многократно повторили его угрюмую фигуру. Дюла снова не выдержал.

— Почему вы не хотите хотя бы раз в жизни поговорить со мной?

Человек в черном медленно обернулся.

— Поздно. У вас было время. Двадцать два года. Могли бы наведаться. Нет, молодой человек, не для того, чтобы покориться, а чтобы показать отцу, насколько вы лучше его. Больше мы с вами не увидимся. А если я невзначай помру, убедительно прошу вас не утруждать себя приездом на похороны. Бог с вами, молодой человек.

Он решительно нажал на ручку двери и вышел в коридор. Дюла не мог двинуться с места. Какое-то время он стоял, вдыхая сладкий запах краски, а потом тупо уставился в зеркало. На него смотрело мрачное, старое лицо.

Дюла вышел из театра. У калитки все еще толпились актеры. Он молча прошел мимо, мучительно соображая, куда теперь податься. Домой идти не хотелось. Он купил в автомате два сандвича по двадцать филлеров, машинально проглотил их, не почувствовав вкуса, и пошел по улице Вешшелени к Городскому парку. Такое вот бесцельное шатание всегда его успокаивало. Шагая по узенькой улочке, пропитанной запахом лежалого товара из бесчисленных лавчонок, он размышлял о том, как бы найти способ еще раз…

Да, он хотел видеть отца и больше не стыдился этого чувства. Самая большая нелепость состояла в том, что он жаждал получить от него прощение. Даже страшное известие о смерти матери не могло подавить этого дикого желания. Тесная связь с матушкой вдруг странным образом отошла в прошлое. Ненависть, много лет жившая в Дюлином сердце, тоже как-то разом потеряла смысл. Все это было дело рук безжалостной, неумолимой смерти, унесшей маленькую, хрупкую женщину, жившую в дальнем уголке Дюлиных воспоминаний. Дюла не мог понять, что с ним творится. Мысль о том, что этот мрачный старик повинен в смерти матери, ушла на задний план, как только они расстались. Он неотступно думал о том, что в Вашархее нет больше маленькой грустной женщины, для которой он всегда оставался ребенком. Эта боль камнем лежала на сердце, и все же силы его души были сосредоточены на одной фантастической идее — во что бы то ни стало провести сегодняшний вечер вместе с отцом.

Перебирая в уме всевозможные варианты, он не заметил, как оказался в парке. Прозрачный апрельский вечер, пробуждающиеся от зимней спячки деревья делали мысль о смерти совсем нереальной. Дюла ускорил шаги, сердито поглядывая на маячивших под деревьями босоногих девчонок, на молодых мамаш с колясками, нежившихся на солнце, на носящуюся взад-вперед ребятню. Веселая весенняя суета мешала ему, он торопился свернуть на более тихую, укромную тропинку.

Сперва он подумывал о том, чтобы позвонить господину Шулеку и попросить у него совета, но потом отбросил эту мысль. Он всем сердцем любил своего дорогого господина Шулека, живое напоминание о сегедских временах, теперь уже не «папашу», а образцового секретаря, но не чувствовал себя вправе впутывать его в эту историю. Он все шел и шел, не останавливаясь, мимо тополей, покрытых нежной, только что вылупившейся листвой. На глаза ему попалась целующаяся парочка — тоненькая девчонка-школьница и коренастый чернявый паренек. Картина казалась нереальной, как будто безумный апрель начертал их фигурки на широком стволе. Дюла остановился, охваченный искренней завистью. Наконец юные сорванцы оторвались друг от друга и припустились бегом по каменистой тропинке. Дюла последовал было за ними, но они моментально скрылись из глаз. На залитых солнцем скамейках отдыхали безработные, сражались в шахматы пенсионеры. Местный азартный игрок демонстрировал публике пластинки из алюминия и взывал: «Где красное, вот оно — красное, кто видел — ставьте на красное!» Стоявшая полукругом публика горячо спорила, пытаясь угадать, которая из пластинок мечена красным пятном.

Впереди все громче звучали шарманки — Дюла подходил к Луна-парку. Неровные, дребезжащие звуки взвинтили его еще сильнее. Он ускорил шаги.

Как раз в этот день открылись аттракционы. Дюла остановился перед каруселью, любуясь лицами обмиравших от счастья ребятишек на гипсовых лошадках. Его отвлекли две девушки, подошедшие попросить автограф. Дюла никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что благодаря кино его узнала вся страна. Он старался не сердиться на назойливых поклонниц, то и дело нарушавших его одиночество просьбами об автографе, внушая себе, что это — неизбежное зло. А сейчас неожиданная атака и вовсе пришлась кстати. Улыбаясь, расписался он в протянутых тетрадках, одной — в клетку, другой — в линейку, кивнул девушкам на прощание и пошел в кукольный театр. Зрительный зал пустовал. Лишь в первом ряду восседала пышная белокурая воспитательница-немка и при ней — трое мальчишек, с упоением следивших за событиями на сцене. Дюла остановился у дверей и стал наблюдать, как на сцену спускаются два носатых деревянных ангела. Ангелы немного повисели, раскачиваясь на своих проволоках, после чего к ним спустился золотой шар. Коснувшись сцены, он внезапно затрясся и развалился на две части, из недр его появилось и немедленно развернулось во всю ширь красно-бело-зеленое знамя с огромной надписью: «Нет, Нет, Никогда!» Дети ударили в ладоши, белокурая воспитательница сладострастно взвизгнула.

Выйдя из кукольного театра, Дюла немного послушал зазывал, оповещавших публику о последних сенсациях нынешнего года. Их визгливые, истошные голоса доносились со всех концов Луна-парка. Дюла вдруг отчетливо представил себе, как размалеванный беззубый шут выставляет на всеобщее обозрение человека в черном костюме и орет во все горло: «Спешите! Спешите! Последняя сенсация! Всего десять филлеров — и вы увидите самого безжалостного отца в мире! Вот он, Геза Торш, бессердечный Геза Торш! Спешите, спешите!»

Другими словами, Дюла так и не смог избавиться от своей навязчивой идеи. Он хотел увидеть отца во что бы то ни стало, пусть это будет хоть случайная встреча… Всегда ведь можно сделать вид, что это случайность.

Покинув зазывал, Дюла направился в цирк. На деревянной арене шло первое в этом году представление. Снаружи невысокий балаган был облеплен детьми, они стояли на кучах битого кирпича и щебенки и, прильнув к окошкам, смотрели туда, где разыгрывались восхитительные чудеса. Дюлиному взору предстал целый строй грязных пяток, заплатанных штанов и растрепанных затылков. Цирковое начальство отнюдь не собиралось показывать представления бесплатно. Раз в полчаса на улице появлялся человек с кружкой. Всякий, кто не хотел покидать своего поста, обязан был опустить в нее не меньше двух филлеров — во столько оценивалось удовольствие балансировать на куче кирпича.