Он уже сожалел о своей затее с «Трагедией», о дурацкой идее учить Мадача наизусть. Его раздражала собственная детская слабость, заставлявшая перечеркивать весь пройденный путь.
Он отправился домой. У самых дверей его окликнул чей-то голос:
— Здравствуйте, господин артист…
Дюла обернулся. Перед ним стоял господин Шулек, с черной повязкой на левом глазу, в темно-коричневом грубом пальто, бордовой рубахе, огромных, разбитых штиблетах, с совершенно седой головой. Да, господин Шулек собственной персоной стоял у ворот с неуверенной улыбкой на изрезанном морщинами лице, не зная, куда девать руки от смущения.
— Узнаете, господин артист? — робко пробормотал он.
— Господин Шулек! — воскликнул Дюла, обхватив старого друга руками, словно большого бурого медведя, вставшего на задние лапы. — Господин Шулек, как вы сюда попали? Боже ты мой, ну и ну…
От радости у Дюлы перехватило горло. Он все никак не мог поверить, что перед ним не кто-нибудь, а господин Шулек, растроганный и неуклюжий, с закрытым от волнения единственным глазом.
— Я сперва в театр зашел, там мне адрес дали. Вот я и пришел, господин артист…
Торш дружески пихнул его локтем.
— Уж не собираетесь ли вы всерьез именовать меня господином артистом, господин Шулек?
— Ну, вы же теперь знаменитость…
— Чушь! Рассказывайте скорее, как там все остальные? Дядюшка Али, Хермуш?
Дюла потащил господина Шулека в дом. Они вышли на балкон, и бывший «родитель» приступил к рассказу о событиях последних лет:
— Знаете, сэр Коржик, ничего, что я вас называю по-старому? — жизнь нас с вами далеко раскидала. Вы про нас забыли, писать перестали, а там и мы тоже… Ну да что говорить… Я вам все по порядку расскажу, что с тех пор было… Начать с того, сэр Коржик, что дядюшка Али и Хермуш оба померли. Да, так оно и есть, не удивляйтесь, сэр Коржик, померли оба, ну а я не захотел тогда в Сегеде оставаться, мы ведь с ними были — вам-то что разъяснять — прямо как братья родные.
Торш прислонился к стене и слушал, не говоря ни слова.
— Хермуш — тот нормально помер, как все люди. Болел долго, в больнице лежал, там весной и помер. Знаете, у него ведь легкие никудышные были, а тут еще пыль театральная. Чахнуть стал на глазах. Ему бы в санаторий! Так ведь свинство какое! Больше чем на год нипочем не хотели отпустить. Он тогда только посмеялся. Потом в тубдиспансер попал, знаете, это там, где сосны растут. Полежал немного, потом вышел, потом снова туда попал. Ну а потом… чего говорить… К весне совсем плохо стало… а там… Ну, в общем, сами понимаете.
— А… а дядюшка Али? — с трудом выдавил из себя Дюла.
— На сцене помер. Знаете, все тогда говорили: вот, мол, красивая смерть. Театральная. После спектакля дело было, недавно, всего полгода назад… В тот день «Белого коня» давали. Ну вот, стали мы декорации разбирать. Несу я боковину и вдруг слышу — летит что-то сверху, с колосников. Так быстро все приключилось, я и остановиться не успел. Веревка какая-то развязалась, вот задник с озером и свалился. Дядюшку Али по голове деревянной жердью садануло. Как стоял на месте, так и упал. Раны-то и видно не было. Сказали, сотрясение мозга. Так в себя и не приходил. Похороны красивые были. Вся труппа собралась.
— А мне не написали…
— Да ведь я думал…
— Что?
— Знаете, сэр Коржик, я думал, вы все давно позабыли. Как-никак пятнадцать лет прошло. Ну да чего говорить, и без того понятно. А про вас мы все и так знали. Читали, смотрели. Нам и довольно.
Господин Шулек умолк. Еще долго стояли они на балконе, не говоря ни слова. Стемнело. Внизу, по улице Штефании пронесся зеленый открытый электромобиль. На высоком сиденье безмолвно и чинно восседала пожилая супружеская чета. Эта допотопная конструкция появлялась на улице Штефании каждый вечер, словно по расписанию, и, проехав три раза туда и обратно, исчезала, подобно призраку.
— А госпожа Хермуш?
— Она теперь в театре уборщицей, — ответил господин Шулек.
Дюла не мог заставить себя посмотреть старому другу в глаза. Он не находил в себе сил нести ответ за те долгие годы, которые господин Шулек как будто привез с собою в кармане. Появление одноглазого декоратора выглядело абсолютно невероятным. Все вокруг плавало в странном, зыбком тумане, и сам господин Шулек казался скорее призраком, нежели человеком. Молчание длилось бесконечно долго. Наконец Дюла пришел в себя и решил, что лучше всего не говорить о прошлом. Оправдываться ему нечем. Он плохо обошелся с этими людьми, а ведь именно они сообща дали ему почувствовать, что такое отцовская любовь. Да, все это верно. И тут уже ничего не попишешь. Он взял господина Шулека под руку, повел его в комнату и зажег свет, чтобы показать свои апартаменты.
— Вот тут я и живу, господин Шулек, полюбуйтесь. Тут живет Дюла Торш, любимец публики. Оглядитесь-ка хорошенько! Отныне вы тоже будете здесь жить, потому что так надо, довольно вы горбатились в своей жизни, надо же когда-то и отдохнуть…
Господин Шулек пришел в замешательство:
— Я ведь к вам, сэр Коржик, за протекцией пришел. Пристройте меня в какой-нибудь театр, а там…
— Извольте заткнуться, господин Шулек! Одна из комнат — ваша. И еще надо будет быстренько заказать кое-что из одежды, не ходить же в этакой попоне. Ведь вы, господин Шулек — замечательный человек, куда лучше, чем я, это-то, надеюсь, вам ясно.
— Но я не хотел бы…
— Не бойтесь, без дела вам скучать не придется. Я ведь теперь ужас какой большой человек. Ни до чего руки не доходят. Чертовски я стал важный и знаменитый, господин Шулек! В кино без конца снимаюсь. А еще театр, еще выступления всякие. Очень вовремя вы приехали, господин Шулек. Я как раз секретаря подыскивал. А вы в театральном деле не меньше моего понимаете. Словом, моя судьба в ваших руках.
— Но…
— Кроме того, — продолжал Торш тоном, не терпящим возражений, — как вам, должно быть, хорошо известно, человек я слабохарактерный. Кто-то должен следить за мной, чтобы я не совершал ошибок… Знаете, чем вы займетесь первым делом?
— Чем?
— Закажете памятники на могилы дядюшки Али и Хермуша.
Дюла закрыл глаза и представил себе две мраморных доски. На одной из них будет Иисус, протягивающий руку Марии Магдалине, на другой — маленький упитанный носорожек. Он удовлетворенно кивнул своим мыслям, потом позвонил в ресторан Гунделя и заказал столик на двоих. Задумчиво глядя на своего нежданного гостя, он ни с того ни с сего поинтересовался:
— А помните, господин Шулек, как я играл в Сегеде Раба?
— Помню, сэр, — ответил господин Шулек и откинулся на спинку огромного синего кресла, словно погрузившись в пучину воспоминаний.
ГЛАВА 8
Отец и сын
Двадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать второго года в одиннадцать часов утра на Западный вокзал прибыл сегедский скорый. На перрон ступил толстый мужчина в черном костюме с потешно закрученными усами. Он заехал в гостиницу «Континенталь», занес вещи в номер, тщательно расчесал несколько оставшихся волосинок перед пыльным зеркалом в золоченой раме, после чего спустился к портье и попросил соединить его с господином Торшем из Пештского театра. Ему повезло: Торш ответил очень быстро. Толстый господин взял трубку из рук портье, откашлялся и спросил неожиданно грубым голосом:
— Алло, это Дюла Торш?
— Да, это я, — с другого конца провода прозвучал почти тот же голос.
— Говорит ваш отец, — продолжал господин. — Геза Торш, из Надьвашархея.
Этот холодный, иронический голос прорвал толщу прожитых лет. Дюле померещилось, что он слышит сквозь время самого себя. Он тупо уставился в телефонную трубку.
— Мне нужно побеседовать с вами, — продолжал тем временем такой ненавистный и такой родной голос. — За этим я приехал в Будапешт.
— Я готов…
— Когда мы могли бы встретиться?
— Когда вам угодно, отец…
— А прямо сейчас?
