— Видишь что-нибудь? — спросил он шепотом. — Слышишь?
— He-а… А вы?
— Тоже ничего. Давай теперь со стороны класса попробуем.
Историк отпер школу и, не теряя времени на поиски выключателя, повел мальчика на ощупь. В Витькином классе, точно слабо просвеченные простыни, таинственно проступали оконные проемы. Учитель и мальчик выглянули в окно над головой каменной бабы и затаились. Над уснувшим селом стояла безмятежная тишина.
— Так, — Кирилл Геннадиевич опустился на парту, где столь неожиданно прервал свою работу над ошибками незадачливый шестиклассник. — Включи-ка свет, малыш.
Жмурясь от яркого света и понуро опустив голову, как будто отвечая невыученный урок, Витька Бондаренко вернулся назад и виновато уставился на листки с собственноручными писаниями.
— Кто такой князь Бус, знаешь? — поинтересовался историк.
— Не-а, — простодушно признался новоявленный летописец, подозрительно покосился на распахнутое окно и вдруг вздрогнул всем телом. — Кир Генадич, слышите?!
Поначалу учителю показалось, что он просто улавливает, как стучит сердце. Но вскоре стук перерос в мерный топот, как будто где-то неподалеку в темноте мчался табун лошадей. Сквозь тысячекопытный шквал изредка прорывались гортанные выкрики и конское ржание. Казалось, что невидимая орда вот-вот обрушится на школу и сметет все на своем пути.
Эксперимент явно переходил границы дозволенного. Мгновенно сработало сформированное за долгие годы чувство ответственности за судьбу ребенка. Кирилл Геннадиевич одним рывком схватил хрупкое мальчишечье тело в охапку и заслонил его от окна своим грузным корпусом. Шаг, еще шаг, прыжок. Стоило им, однако, достичь двери, как грозный топот стих. Переводя дыхание, учитель отпустил оробевшего разведчика на пол.
— Что, брат, испугался? Штучка эта, выходит, с секретом. Постой-ка тут, — он сделал несколько осторожных шагов в сторону раскрытого окна и, постояв там с полминуты, улыбнулся. — Вот видишь, первый секрет раскрыт: пугает она только на близком расстоянии. Пожалуй, и второй секрет разгадать нетрудно. Только придется свет погасить. Ага! Так я и думал: озорничать она предпочитает на свету. А в темноте — камень-камнем. Иди сюда, послушай: тишина — аж в ушах звенит. Третий секрет пока не ясен: сегодня, когда это диво каменное из карьера перевозили, тоже солнышко светило, но чудес никаких не произошло. В урочный час она, что ли, оживает? Теперь дружок так: тебя я домой провожу. Покамест никому ничего не рассказывай. Иначе представляешь, что за кутерьма тут завтра подымется. А за ночь я попробую кое-что предпринять. И чтоб никакой самодеятельности — ясно! Сейчас, Вить, не до шуток…
Участковый милиционер старшина Пылаев поначалу отреагировал на сообщение Кирилла Геннадиевича совершенно спокойно, поплескал воды на лицо, надел гимнастерку, поправил портупею и кобуру на ремне, повесил через плечо сумку. Но по мере того, как улетучивались последние остатки сна и проснувшийся человек превращался в официальное лицо, облаченное в форму, до него все отчетливее доходил смысл происходящего.
— Дожили мы с тобой, Кирилл Геннадиевич, на старости лет. Ничего не скажешь, дожили, — рассуждал старшина. — Как теперь прикажешь поступить? Утром детишки в школу пойдут, а там им такой гостинец уготовлен. Нет, как хочешь, а страшилище твое немедля придется со школьного двора свезти. Давай-ка прямиком к председателю — пусть трактор дает. Если надо, я сам за руль сяду — тряхну стариной.
— Оно, конечно, правильно, Серафим Тимофеевич, — пытался возражать учитель. — Однако зачем же так сразу рубить сплеча. Согласись, голубчик: случай-то из ряда вон выходящий. Потому надобно сначала во всем разобраться доскональнейшим образом.
— Нешто я против, — упрямствовал участковый. — Отвезем каракатицу пучеглазую за околицу, скинем в овраг — и разбирайся, сколько душе угодно.
— Была она уже в овраге, даже глубже — пойми. Лежала там, под землей каменюка-каменюкой. И пока везли ее от карьера — ничего особенного. А как к стене привалили — заговорила.
— Тыщу лет, значит, каменное чучело в земле пролежало, нас с тобой дожидаясь? А что в школе триста учеников — тебя не волнует? Что их всех после наших опытов врачу придется показывать — об этом подумал? Нет, друг мой, никаких разговоров. Идем к председателю.
— Может, все-таки по-другому поступим, — не отступал историк. — Разбужу я пока Федю Волкова. Втроем мы до утра хорошенько все обмозгуем да перепроверим и к восходу солнца спрячем красу ненаглядную в укромное местечко до приезда ученых из города.
— Ладно, — сдался наконец милиционер, вывел из-под навеса мотоцикл и жестом пригласил приятеля сесть в коляску.
Федя Волков, молодой учитель физики, год назад прибывший в село по распределению, оделся, как по тревоге, засуетился, забегал по комнате, приволок ящик с инструментами и принялся отбирать молоток, зубило, ручную дрель, сверла.
— Э, нет, Федор, — придержал его Кирилл Геннадиевич. — Ты что это долбить собрался? Уникальный исторический памятник? Не для того тебя будили.
Мотоцикл с треском промчался по пыльным деревенским улицам, разрезая темноту скачущим светом фары, и, влетев на школьный двор, полоснул лучом по неподвижной статуе.
— Здравия желаю, — вполголоса отрапортовал старшина Пылаев и вопросительно поглядел на историка. — Что же она молчит?
— Сейчас, сейчас, Серафим Тимофеевич. Поближе подойдем. А Федор нам окна засветит.
Федя Волков одним прыжком взлетел на крыльцо, простучал каблуками по коридору, включил в классе свет и чуть ли не по пояс высунулся из окна. Все замерли в ожидании. Но каменный страж молчал. Только в дальней-предальней темноте раздался едва слышимый шум, напоминающий то ли топот удаляющейся лошади, то ли отзвук высоко летящего самолета. Милиционер нетерпеливо пошлепал истукана по темени, ощупал яшмовые глаза, послушал, приложив ухо к груди, точно врач больного, и опять вопросительно глянул на историка.
— Ничего не понимаю, — заволновался Кирилл Геннадиевич. — Неужто разрядилась?
— Или сломалось что-нибудь внутри, — неуверенно предположил участковый.
— Нет там ничего внутри — камень сплошной, — в голосе историка зазвучали нотки безысходности. — Эх, надо было мне одному в школе остаться и записать, что еще прорывалось.
— В протокол нам теперь только осталось записать, — философски заключил старшина Пылаев. — Пойдем в школу, Кирилл Геннадиевич, раз здесь ничего больше не выстоять.
В классе он расположился за учительским столом, извлек из сумки потрепанный блокнот и принялся заполнять страницу за страницей четким энергичным почерком, изредка поглядывая на каменный горб в окне, напоминающий на фоне густой темноты невзначай забытый каравай хлеба.
— Так что мне писать? Половецкая баба или печенежская? — уточнял Серафим Тимофеевич по ходу разъяснений историка.
— По-всякому их зовут: кто половецкими, кто печенежскими. Одно известно доподлинно: появились они в степях задолго и до печенегов, и до половцев — еще во времена скифов. И разбросаны по земле аж до самой Монголии.
— Ладно, — решил участковый, — коли ясности нет, запишем порядку ради: печенежская. Печенеги — они кто? Вроде Батыева войска?
— Да, кочевники. Но еще до монголо-татар Руси допекали. Пока их Ярослав Мудрый уму-разуму не научил.
— Так, а бабы эти каменные на какую потребу вытесывали?
— Считается, что для отправления религиозного культа или же для обозначения владений рода. Меня другое смущает: если верить тому, что нашептала наша сударушка шестикласснику Вите Бондаренко, то князь Бус, распятый с сыновьями и соподвижниками над вратами собственного града, — это владыка славянских племен, живших в Приднепровье во времена готов и гуннов. О нем упоминается в стародавней хронике иноземного летописца Иордана и в нашем «Слове о полку Игореве».
— Готы? Гунны? Кто такие? Сродственники печенегов? — нахмурился старшина Пылаев.
— Ничего общего. Нашествие гуннов случилось за полтысячи лет до появления в наших краях печенегов. Далекое незнаемое время. Четвертый век новой эры. Раннее утро русской истории. Поднепровские славяне изнемогают в жестоком противоборстве с германским племенем готов, очагами осевших от Балтийского моря до Черного и силившихся вытеснить наших предков с исконных обжитых земель. Пригласив якобы для переговоров князя Буса и славянских старейшин готский конунг Германарих отдает вероломный приказ об их пленении. После безуспешных попыток добиться покорности и подчинения русских вождей умертвляют. Немедленно последовало всеобщее восстание славян. Его огонь охватил леса и степи. Ни рвы, ни частоколы, ни подземные убежища не спасали готов-поработителей. Возмездие казалось неотвратимым. В этот момент до южно-русских степей докатилась первая волна великого переселения народов — орды доселе неведомых кочевников гуннов.
