Ущелье печального дракона

Историко-фантастический роман

Кран клюнул крюком за высокий борт вагона и, натужно вытянув обшарпанный контейнер, безучастно поставил его в кузов грузовика. Надо же — потерять целый день на товарной станции ради этого добра, накопанного приазовской экспедицией. А ведь требовалось еще доставить груз в институт, оприходовать его по всей форме. Какие только дыры мною уже не затыкали! Подумаешь, провалилась памирская экспедиция — с любым на моем месте случилось бы то же самое. Что же теперь превращать научного работника в завхоза?

«Тут тебя спрашивал какой-то и адресок записал», — сообщил дежурный вахтер, когда я наконец избавился от вороха накладных и ящика с черепками. «Какой-то» ждал меня дома на лестничной площадке, прислонясь к перилам. В руках пожилого мужчины была та самая злополучная газета, согнутая так, что заметка о памирском происшествии красовалась на видном месте.

— Про вас написано? — спросил незнакомец без тени смущения, как будто в порядке вещей — приходить в гости без приглашения чуть ли не под полночь. — Прошу извинить великодушно за вторжение — мне крайне необходимо переговорить с вами. Керн. Моя фамилия Керн, — под конец представился он.

Написано было и впрямь про меня…

Когда четыре года назад в труднодоступном ущелье центрального Памира геологи наткнулись на пещеру, никто и не предполагал, что впоследствии находка принесет столько неприятностей. Пухлый слой наносов и отложений обнадеживал с первого взгляда. Попробовали копнуть у задней стены — и сейчас же между спрессованных комков песка показались каменные ножи и скребла. На большее времени не хватало, да и археология — не забота геологов. Оставили все как есть, ничего не тронув, а о находке сообщили в Москву.

Главным специалистом по древнейшей истории в институте был Боярский. Три года он вынашивал идею исследовать доисторическое поселение на Памире и с энтузиазмом доказывал на каждом углу заманчивость и перспективность предполагаемых раскопок. Наконец экспедицию одобрили. Зато охотников забираться на все лето в безлюдные и неприступные горы, кроме самого инициатора, не нашлось. Я ни на какие раскопки не собирался — готовился с этнографической экспедицией в Монголию. Но однажды к концу рабочего дня Боярский примчался к нам в секцию и с отчаянием предложил:

— Хочешь на Памир?

Мы были дружны — не мешала разница ни в возрасте, ни в положении. Я интересовался археологией, так сказать, на досуге. Он же, профессиональный археолог, избрал этнографию, мою специальность, в качестве хобби и отдавал ей не меньше свободного времени, чем родной науке. На том мы и сошлись.

— А отпустят? Меня ведь уже оформили, — помнится, все-таки поинтересовался я, хотя и знал наперед, что если хлопотать возьмется Боярский, отпустят хоть кого и куда угодно.

— Переоформят, — досадливо отмахнулся он и устроил все в два счета.

Памирская экспедиция соблазняла не только сроками: начиналась позже, кончалась раньше других, — но, откровенно говоря, и малолюдностью: шумным разношерстным компаниям я всегда предпочитал немноголюдные группы. А на Памир мы отправлялись вдвоем.

Трое рабочих ждали нас в Оше, а проводники с вьючными лошадьми — в исходной точке на памирском тракте, откуда через перевал путь лежал в дикие горы. Два дня пробирался караван на запад. Бездорожье и обвалы, нестаявшие снега, насквозь пронизывающие ветры, клокочущие переправы, которые едва не стоили нам поклажи и лошадей, — так встретил нас хмурый Памир, еще не до конца расшевеленный поздней высогорной весной.

Сгрузив у пещеры снаряжение и продовольствие, проводники покинули экспедицию. Назад предполагалось вернуться налегке и не ранее, чем через месяц. Возвращаться, однако, пришлось намного раньше, бросив на произвол судьбы и лопаты, и продукты, и горючее.

Экспедиция, считай, что провалилась. Копать было нечего. Наносные отложения, которые внешне выглядели пышным многослойным пирогом, внушительным и аппетитным, на самом деле лишь припорашивали непробиваемый монолит горбатого пола. И только у задней стены, там, где под низкими сводами геологи отрыли ножи и скребла, удалось расчистить четыре ступени, бессмысленно уводившие под стену.

В конце концов все прояснилось, когда в центре пещеры под тонким пластом сухой песчаной почвы отыскали выдолбленное углубление, почернелое от копоти и сажи.

— Поздравляю, — угрюмо сострил Боярский, — можно посыпать голову пеплом из костра огнепоклонников. — И помусолив потным пальцем о закопченный очаг, он посадил мне жирное угольное пятно на кончик носа.

Действительно, мы наткнулись на остатки зороастрийского храма, если можно назвать храмом надолб для костра, да четыре никуда не ведущие ступени, чье назначение знали, пожалуй, только служители культа. Больше откапывать было нечего. Ситуация — глупей не придумаешь. Конечно, открыть зороастрийское святилище среди ледников, чуть ли не в центре Памира — факт не из второстепенных, но Боярский чувствовал себя уязвленным в самое сердце: мало того, что рухнули светлые надежды, — была затронута его репутация ученого.

Оставалось лишь до конца выполнить научный долг: излазить и обмерить пещеру вдоль и поперек, наскребая материал на статейку или доклад. Пропали деньги, пропало драгоценное лето. Приходилось бросать ящики с консервами и крупой — не тащить же обратно. Перед уходом Боярский дал рабочим два выходных, а я отпросился в горы, намереваясь подняться выше по ущелью.

Я выглядел в собственных глазах первооткрывателем, когда на следующее утро — едва над рекой засерело — вылез из палатки и налегке, захватив одни бутерброды, отправился вверх по течению, предполагая идти целый день и возвратиться назавтра к вечеру.

Правда, этак часов через шесть нетрудного, но однообразного подъема пыл во мне заметно поубавился. Я засомневался, стоит ли растягивать прогулку на целых два дня. Впереди — все тот же унылый пейзаж: голые камни, серые скалы, мутная река и сверкающие громады пиков, а ночевать в горах одному — хоть и не страшно, но и не очень приятно.

Я не слишком верил в россказни о снежном человеке, хотя, если послушать проводника, волосатые люди-оборотни прячутся тут чуть ли не за каждой горушкой. Однако не возможность столкнуться с одним из них волновала меня. Гораздо сквернее, что впереди наверняка нет ни хворостинки топлива для костра. А спать без огня на стылых камнях в одной телогрейке — разве это дело?

Одним словом, еще немного, и я готов был повернуть назад, чтобы засветло поспеть в лагерь, но тут, обогнув утес — он нависал над рекой и заслонял собой половину ущелья, — увидел впереди водопад. Вода низвергалась с огромной высоты, но издали походила на тонкий блестящий шнур, свешенный с пропиленного гребня.

Там, у подножия черной отвесной стены, пробираясь к обрыву, где в вихре ледяных брызг дрожала призрачная полоска радуги, я наткнулся на ровную, точно срезанную, площадку, испещренную причудливыми треугольными знаками. Высеченные добротно и не наспех, изъеденные временем и ветрами, треугольники свернулись под ногами в три витка идеальной спирали. В центре выделялся правильный, равностронний треугольник; от него расползались в различных положениях и скалились, как зубы в пасти, треугольники поменьше: прямоугольные, равносторонние, равнобедренные.

Робинзон, увидав на мокром песке след человеческой ступни, пришел в неописуемый ужас. Но лучше уж оказаться на месте Робинзона или даже безоружному столкнуться со снежным человеком, чем наступить на эту ни на что не похожую надпись на дне глубокой пропасти, в местах, где заведомо никогда не бывало и не могло быть никаких людей. Сердце Памира, сотни километров безлюдья, полная изолированность в течение долгой зимы — кому и когда потребовалось вырубать тут непонятную спираль? Словно дэвы, сказочные чудища гор, в насмешку рассыпали по камню диковинные треугольники.