Лучше бы стукнуть ее там, на лестнице! Никого ведь не было, Не стоять полумертвым у стены, а неожиданно ударить… Но она могла закричать, нет, он правильно поступил, что сдержался. Теперь он уедет спокойным, а иначе бы думал… Ну, не спокойным, какой он спокойный — куда уж там!

Нельзя оглядываться! Слишком часто он оглядывается. А вишневая «Волга» все еще прет за ними. Ну и что, что прет, тоже, наверно, в аэропорт. Кто-то спешит!

— Опаздываю, нельзя ли, браток, наддать? Газку прибавить? — попросил Дядькин.

«Наддал», — с удовольствием отметил он и оглянулся — «Волга» начала отставать. «Раз не пытается нагнать, значит, мы ей не нужны».

Только бы добраться до аэропорта, а там он улетит — первым же самолетом, на какой будут свободные места. В любой конец — деньги у него имеются, только бы вырваться из этого проклятого города! Зачем он только возвратился сюда?..

Он знал, зачем возвратился сюда. (Губы у Надежды были совсем белые, удивительно, что эти лишенные крови, белые, как у покойницы, губы, шевелились. «Зачем, — спрашивали они, — зачем?!» Теперь он не испугался, он знал уже это свойство ее губ — вдруг белеть, когда она сильно взволнована, выбита из колеи. Испугался он в первый раз тогда, в Камнегорске, когда она призналась, что в положении, а он вдруг все рассказал о себе — про побег из колонии тоже! Вот тогда он впервые увидел, как белеют ее губы! Но она сказала, что он должен пойти, отдать себя в руки милиции, она будет ждать его сколько угодно, только бы возвратился честным человеком — она не может рисковать будущим сына (так и сказала: «сына» — он хорошо помнит, — а Вовки еще и на свете не было!..

Она тогда говорила, но он никуда не пошел — нашла дурака, самому лезть в петлю! — он напился и пригрозил… снести ей башку. И она ушла от него. Уехала к сестре во Львов, а он, перепуганный насмерть, что проговорился ей, — исчез из Камнегорска, сменил фамилию на Морозова).

Ну, уехала она — и уехала, думал Дядькин. И чего это он вдруг, когда Сирота сказал, что по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и здесь деньги сбывать нельзя, а надо сбывать в других городах, — чего это он ляпнул, что может поехать во Львов?

Он никогда до этого не был во Львове, красивый городок, ничего не скажешь, только улицы узкие, мощеные булыжником и такие узкие, что двум машинам в ряд не проехать.

Дядькин почувствовал, что весь напрягся: вишневая «Волга» стремительно нагоняла их. «Все пропало!.. Пропади все пропадом!» — подумал он.

Но «Волга» проскочила мимо, только шевельнулись волосы у него на голове, — и унеслась вперед.

«Надо взять себя в руки! Так и до психушки недолго! — подумал он. (Когда Надежда увидела его во Львове, когда он пришел на улицу Вишенского, поднялся на второй этаж и она открыла ему дверь и хотела снова захлопнуть ее, как дурной сон, так она сказала, — но дверь не захлопнула, — он заметил, как губы ее, как тогда в Камнегорске, белеют, белеют и спрашивают: «Зачем?!» Он ответил, что хочет видеть пацана. Она в отчаянии замотала головой… Но пацана он все-таки увидел, увидел Вовку. У него был выпуклый, упрямый лобик и глубокая ямочка на подбородке, будто Дядькин смотрел на свою собственную, Леньки Дядькина, фотографию из далекого детства).

«Вот чем берут нас бабы», — думал Дядькин, хотя понимал, что к Надежде эти слова не относятся, ничем она его не собиралась брать, а наоборот, просила уехать, исчезнуть из ее жизни. Сердце его больно сжалось: какая она худенькая, похудела так, что обострились скулы… У Вовки точно такие же скулы, думал он. Лоб и подбородок мой, а скулы, как у Надежды. Сейчас Дядькин черной ненавистью ненавидел девчонку-цыганку. Он же хотел, ей-богу, он сам хотел пойти сегодня в милицию, он решился, а она помешала, — она перечеркнула все! Он и с этим, в тенниске, встретился в кафе «Космос», чтобы сказать ему — баста, выхожу из игры, завязываю, пусть передаст Сироте: он, Дядькин, идет с повинной в милицию, он никого не выдаст, все возьмет на себя — в деле был он да Бурак, — не он идет с повинной, он должен думать о будущем!.. «А что, — думал Дядькин, — прошло бы несколько лет, отбыл бы я наказание и явился во Львов, к ним. «Здравствуй!» — сказал бы я Надежде»… Но теперь этого уже не будет, не может быть. Кто поверит, если он сейчас явится с повинной? Скажут — обложили волка, все равно некуда деваться? Он даже не успел поговорить с этим, в тенниске, — нет свидетеля, кто бы подтвердил, что у него были намерения… (Дядькин не предполагал, что однажды на допросе майор Пахомов скажет ему, что он не подозревает его, Дядькина, в убийстве Сибирцева, потому что в это время Дядькин отбывал наказание, — и передаст письме от Надежды, а когда Дядькин вдруг расскажет обо всем, обо всем, и про сына расскажет — ему майор Пахомов поверит, и без свидетелей поверит).

Дядькин так ненавидел эту девчонку-цыганку, что теперь искренне жалел, что не пристукнул ее там, на лестнице!.. Что же делать? Что делать? — думал он. А если все-таки остановить такси и приказать шоферу: «Заворачивай, браток, в милицию». Что будет? Надо подумать, надо подумать…

Он оглянулся. Сначала ничего подозрительного не заметил, снова стал вспоминать Надежду и Вовку. Но подозрительное было — мотоцикл с водителем в милицейской форме. А может, это просто так, мало ли куда едет милиционер на мотоцикле? Нет, не так…

Все!

Мотоцикл обогнал такси и подал знак остановиться.

Шофер затормозил и приоткрыл дверцу кабины… Надо решать.

Дядькин изо всех сил ударил шофера тяжелым серебряным портсигаром по голове и быстрым движением вывалил его из машины. В следующее мгновение такси мчалось по Северному полукольцу — девяносто, сто, сто двадцать показывал спидометр. В подрагивающем зеркальце Дядькин видел, как мотоцикл то приближался к нему, то снова отставал, — но не намного. Он разглядел и мотоциклиста — рыжего лейтенанта с курносым, лихим лицом. (Как он потом узнал, это был лейтенант Волынский).

Ветер за окном свистел так, будто по шоссе мела пурга, и Дядькин шел, нагнувшись, против ветра, (а была жаркая, сонная вторая половина дня, под вечер!).

«Что же дальше?» — лихорадочно думал Дядькин. — Все! Теперь все! Все летит к дьяволу! Был бы хоть шанс — уйти?»

Да, шанс был! Он взвесил его еще тогда, когда такси затормозило и шофер собирался высунуть голову. Он, Дядькин, должен добраться до пятого километра, там шоссе дважды круто поворачивает. После первого поворота он выскочит из машины. Вплотную к шоссе подступает густой кустарник, за ним — метрах в двадцати — лесопарк. Он выскочит из такси, а машина пусть мчится, пока не проскочит ограждающие столбики и не свалится в овраг. Пока лейтенант разберется что к чему — он, Дядькин, успеет скрыться!..

Нет, ничего не выходит. Оторваться не удается. Мотоцикл рядом, Дядькин повернул ручку, поднял стекло. Будь что будет! Мотоцикл обогнал такси, ушел вперед, резко крутанулся, перегородил шоссе. Ну что ж! Отчаянный парень — этот лейтенант. Жизни не жалеет! А ему, Дядькину, своей и подавно не жалко, разве это была жизнь! Пропадай моя телега, все четыре колеса…

Он вспомнил, что кто-то рассказывал: в Америке теперь на машинах устанавливают новые приспособления — как только превысит водитель допустимую скорость, так перед ним, над спидометром, появляется фотография его жены и детей — мол, посмотри, кого сиротами оставляешь. Ему, Дядькину, тоже представились на мгновение скуластое, худенькое лицо Надежды и крутолобое, с ямочкой на подбородке — Вовки. И вдруг его охватило такое неистовое желание жить, жить…

«25  н о я б р я (продолжение).

Так мы и обсуждали с полковником повесть, говорили о том и о другом, а я все ждала, когда он скажет о самом главном, слушала и ждала, задавала вопросы и ждала, а он все молчал о самом главном, не говорил и не задавал мне вопросов…

Я поднялась и стала прощаться.

Он словно ждал этой минуты, он тоже встал — и я вдруг почувствовала, что он сейчас скажет. Он сказал: