Последнее время его все чаще одолевали неотвязные противоречивые мысли. Как же быть-то, в конце концов?! Обстановка подталкивала его к вынужденной, защитной, ответной жесткости по отношению к врагам, с которыми он поставлен бороться.

Но как это не соответствует его натуре, характеру, как претит всему ого существу!

Вот и сейчас, оторвавшись от работы, он возвращался снова и снова все к тем же раздумьям.

Не так-то просто прийти к решению...

Давно ли ЧК предостерегала врагов — лаконично, подбирая твердые, суровые слова о том, что ЧК не видит больше иных мер борьбы с контрреволюцией, как только беспощадное уничтожение на месте преступления? Конечно, если вдуматься, это говорилось больше для устрашения, для морального подавления противника. Не было стремления немедленно осуществлять угрозу. Но противник не понял, не принял предостережения. Дзержинский вспомнил, как пришлось арестовать и расстрелять князя Эболи. А положение не изменилось, контрреволюция рвалась в бой, в драку. Рвется и сейчас.

Ладонями Дзержинский провел по лицу. Он допил холодный чай, забытый с утра на столе. Прочитал донесение о кулацком мятеже в Ливнах. Восстание в Ливнах поразило его бессмысленной, звериной жестокостью противника. Там добивали раненых, выкалывали глаза, вырезали звезды на теле. Подлая месть! Разнузданная стихия.

Дзержинский подумал о Пране Путиловой, девушке, которая пришла в ЧК в те самые дни, когда только создавали комиссию, в косынке и кожаной курточке, веселая, с вздернутым носиком. Она запомнилась с веником в руке, когда выметала мусор в доме градоначальника на Гороховой улице. И вот ее тоже нет... Праню растерзали белогвардейцы в Рузаевке. Арестовали и растерзали. А Пране было всего восемнадцать лет. Девчонка! И ее не пощадили.

Как же выглядит теперь его инструкция, которую он, председатель Чрезвычайной Комиссии, написал для своих сотрудников? Дзержинский требовал от подчиненных такого поведения, которое соответствовало бы его взглядам, его убеждениям.

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей, — писал он, — есть зло, к которому в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда... А потому все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым... помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти».

Дзержинский писал это в разгар борьбы — весной восемнадцатого года. Призывал к снисхождению. И вот — Ливны. Враги использовали террор как оружие против революции. Не кажется ли в такой ситуации, думал Дзержинский, что председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией смахивает на Дон Кихота, проповедуя в такое время снисхождение?.. Инструкцию выполняла и Праня Путилова. А Праню схватили и растерзали...

Есть над чем задуматься! Не лучше ли говорить с врагами на их собственном языке? И все же — нет, нет и нет! Он, Дзержинский, и сейчас подписал бы свою инструкцию. Чистота в революционных действиях нужна для самой революции. Конечно, прежде всего это касается чекистов. Чекист обязан иметь горячее сердце и холодный рассудок. Низменные инстинкты вызвать куда проще, чем воспитать благородство. Революция обязана превосходить контрреволюцию, и прежде всего высокими моральными качествами людей, ставших у власти.

Так размышлял Дзержинский. Казалось бы, в рассуждениях председателя Чрезвычайной Комиссии все было логично и ясно. Но ход борьбы вносил свои поправки... И тем не менее Феликс Дзержинский был по-прежнему глубоко уверен в своей правоте.

Пройдет еще несколько лет, и бессменный председатель ЧК вновь повторит свой призыв. На пятилетием юбилее Чрезвычайной Комиссии Дзержинский взволнованно скажет своим товарищам:

— Если кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, то уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце...

Мятеж в Ливнах удалось подавить, это стоило крови. Но если бы то был единственный в стране мятеж!.. А ярославская авантюра! Она длилась почти три недели. Теперь ясно: мятеж был связан с происками международной реакции. Ярославль — Лондон. Да и не только Лондон. Берлин тоже приложил руку к восстанию. Дзержинский вспомнил: после убийства Мирбаха немцы потребовали ввести в Москву батальон своих войск для охраны посольства. Кому же не было ясно, что это означало бы начало германской оккупации! Ленин отверг немецкие требования.

Была еще измена левого эсера Муравьева — командовавшего войсками, действовавшими против чехословаков. Она совпала с левоэсеровским мятежом в Москве.

Муравьев надеялся повернуть войска фронтом против столицы, открыть дорогу чехословацкому корпусу. А на севере — в Архангельске, в Мурманске — высадились английские, американские, французские войска...

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Контрреволюция внутренняя смыкалась с международной. Сторонников Советской власти убивали из-за угла. Республику душили голодом. Россия, и без того голодавшая, жила теперь на восьмушке хлеба в день, а спекулянты на черном рынке бессовестно торговали всем, чем угодно. Чекисты раскрыли шайку спекулянтов из «Российского союза торговли и промышленности». Обнаружилось, что «Союз торговли» отправил на черный рынок больше десяти миллионов пудов пшеничной муки, семьсот тысяч пудов чая, горы консервов... Если учесть сократившееся население столицы, то из этих запасов на каждого москвича пришлось бы по десятку пудов хлеба. В Москве вообще не возник бы голод. А сколько было таких шаек?! Ущерб республике они нанесли громадный.

Но все же самой тяжелой утратой тех дней была потеря золотого запаса России. Опасаясь за судьбу золота, хранившегося в государственных кладовых, правительство отправило его в тыл, в Казань. А Казань — с помощью чехословацкого корпуса — захватили белые войска. Около десяти тысяч пудов золота оказалось в руках Колчака. Десять тысяч пудов золота!

А в Ярославле орудовали не только Савинков или монархист Перхуров. Дело не обошлось без участия германской военщины.

По сговору с тем же Рицлером, генерал Перхуров использовал хитрый ход. Когда стало ясно, что мятеж провалился, Перхуров объявил, что «сдается» па милость... германской комиссии по учету военнопленных. Такие комиссии существовали по Брестскому договору, но им следовало заниматься только своими военнопленными, оставшимися в России. А в Ярославле германская миссия вдруг опубликовала воззвание и адресовала его жителям города. Походило это больше на дипломатическую ноту, которая исходит из германского посольства. В обращении было написано:

«Допущенная па основании Брестского договора правительством РСФСР и уполномоченная тем же правительством германская комиссия № 4 в Ярославле имеет честь оповестить о следующем:

Штаб Ярославского отряда Северной Добровольческой армии находится в состоянии войны с Германией с 6 июля текущего года.

Так как военные операции не привели к желаемым результатам, Ярославский отряд Северной Добровольческой армии предложил 21 августа 1918 года сдаться Германии и сдать ей свое оружие.

Германия полностью приняла это предложение и всех сдавшихся военнопленных, принимая на себя их охрану, направляет в Москву, в распоряжение германского посольства.

Да займутся обыватели многострадального города вновь своими делами и заживут с полной надеждой на лучшее будущее.

Председатель германской комиссии № 4 лейтенант Балк».

В распоряжении германской комиссии по учету военнопленных не было никаких вооруженных сил, поэтому охрану сдавшихся мятежников поручили... самим мятежникам.

Доктор Рицлер, исполнявший обязанности германского посла в Москве, полагал, что Советское правительство не осмелится после убийства Мирбаха вступить в новый конфликт с Германией. Но части Красной Армии, закончив ликвидацию эсеровского мятежа в Ярославле, разоружили «охрану» и арестовали штаб генерала Перхурова. Сам генерал бежал из Ярославля: уплыл на пароходике вверх по реке.