Итальянцы вообще мне очень нравятся своей живостью, веселым нравом. На улицах полно детей, полно шума, смех, плач, пение, улыбки, по которым можно узнать душу народа — простую, искреннюю, сердечную. Мы объяснялись исключительно улыбками, и нам было хорошо. В них есть что-то от неба и моря, от цветов и садов, среди которых они живут, хотя они грязные, крикливые и ужасно бедные».

Письмо пятнадцатое:

«Неаполь — Рим.

Вчера был в Лазурном гроте. Поехал с немцем, с которым познакомился в ресторане и последнее время вместе с ним странствовал. Хотели поехать утром, но кто-то сказал, что после обеда освещение в гроте красивее. Мы поехали. К сожалению, хозяин лодки сказал, что надо было поехать как раз утром. Но откладывать нельзя было — через день я уже уезжал. Хотел быть в гроте и посмотреть на чудеса. Море было неспокойно. Я смотрел на величественные скалы, нависшие над нами, ласкал рукой прозрачную воду и, как обычно, в мыслях был далеко-далеко.

Мы плыли дальше. С одной стороны был колоссальный остров, с другой — Неаполитанский залив, с великолепной, высеченной в скалах панорамой Сорренто, Везувия, Неаполя.

Через полчаса итальянец показал нам небольшой темный провал в скалах... Это был грот. Нам пришлось лечь на дно лодки. Сунули головы под скамейки, чтобы итальянец, сам лежа над нами, мог протянуть лодку. И вот мы, наконец, оказались в гроте. Я приподнялся и замер. Скрытый где-то в глубинах свет проходил сквозь темную толщу воды. Наверху и в углах грота притаилась темнота, побежденная, бессильная, навеки прикованная к скале. От воды исходила удивительная побеждающая сила. Вода была прозрачна, и сквозь нее все было отчетливо видно. Она словно бы жила, говорила, осознавая свое могущество, восторгаясь собой.

Мы почувствовали, что здесь мы чужие. Мой спутник не выдержал и захотел возвратиться. Я хотел остаться еще, меня приковало это чудо, я был полон восторга, но не протестовал. Никогда не забуду этих мгновений — это было венцом волшебной, приснившейся мне сказки, какое-то удивительное прощание с чудесной, таинственной природой Италии.

Сейчас я еду. Куда? Бороться за счастье, красоту и радость жизни.

Два последние года измучили меня, оставили после себя такую усталость. Несколько недель, проведенные здесь, придали мне новые силы.

Пора заканчивать. Поезд мчится, мчится. Ужасно трясет. Пишу бессвязно, видимо потому, что полон какого-то внутреннего жара и необъяснимой, непонятной радости. Пишу все это затем, чтобы создать иллюзию, будто рассказываю все тебе, будто ты со мной и слушаешь мои слова».

Письмо шестнадцатое:

«Нерви.

Здесь собралась нас тройка из Десятого павильона. Мы — противники, стоим на разных политических позициях, но весело смеемся, беседуем, вспоминаем... Из Нерви поеду в окрестности Ниццы. В мыслях уже возникают дела.

Здесь чудесно, в Нерви. Солнечный, теплый день. Много деревьев — стройных кипарисов, эвкалиптов, целые рощи апельсиновых, лимонных деревьев, пальмы. И море здесь ближе. Может быть, другое, но такое же прекрасное, такое же манящее».

Письмо семнадцатое:

«Генуя — Милан.

Я покидаю Италию. Моря уже не видно, а такое прекрасное оно было, залитое солнцем.

Еду по Миланской равнине. Лунная ночь. Широкие просторы, залитые ласковым светом. Это последний аккорд моих переживаний, моих мечтаний, моих романтических настроений. Еду с мыслью и надеждой, что снова оживу и вновь стану деятельным По поводу здоровья я написал письмо доктору, но порвал на куски и выбросил в море.

Сейчас я прощаюсь с чудесной страной, страной мечтаний. Послезавтра буду в Берне... Потом, если согласятся на выезд в Петербург, заеду в Берлин.

Понравились ли Вам цветы, Пани? Мы послали их от нас с Ксендзом и от Адама. Хотелось бы получить от Вас несколько слов, однако не могу сообщить адреса. Не знаю, где буду.

Вел здесь себя безрассудно — забыл о деньгах. Поэтому из Менагери пришлось идти пешком и всю ночь провести под открытым небом...

Днем бродил с Ксендзом и его девушкой по горам. Впрочем, не устал. Чувствую себя хорошо, даже весел.

Поезд приближается к Милану. Крепко жму руку Пани».

На этом обрываются швейцарские письма Феликса к Сабине Ледер. В Швейцарии они так и не встретились. Феликс понял, что пережитое на Капри, казавшееся ему большим и глубоким чувством, было только воспоминанием, словно бы далеким сном. Об этом и написал он Сабине из Кракова, уже погруженный в повседневную жизнь подпольщика, в борьбу, вновь захваченный своим Делом.

«То, что произошло со мной, напоминает судьбу яблони, которая стоит за моим окном. Недавно она вся была усеяна цветами — белыми, пахучими, нежными. Но вот налетел вихрь, сорвал цветы, бросил на землю... Яблоня стала бесплодной. Но ведь будет еще весна, много весен»[2].

Подполковник жандармского корпуса Челобитов просматривал папку, озаглавленную: «Агентурное дело Варшавского жандармского управления по социал-демократической партии Королевства Польского и Литвы на 1910 год». Почти неделю он был в отъезде и сейчас знакомился с документами, поступившими за время его отсутствия.

Невзгоды и бури недавних лет, разразившиеся над варшавской охранкой, не коснулись Челобитова. Он удержался на месте и даже получил повышение по службе — стал подполковником и руководил отделением по надзору за социал-демократической партией. Но скандал, вызванный разоблачениями Бакая, хотя и не повлиял на служебную карьеру жандармского подполковника, но заставлял его и до сих пор пребывать в тревожном состоянии духа. Он не мог спокойно вспомнить тот день, когда услышал впервые, что Бакай — эсер, проникший в Варшавское охранное отделение. Тревога охватила тогда Челобитова. Мало ли что еще взбредет в голову этому «чиновнику для особых поручений»! Пропишет что-нибудь в газетках, на том жандармский подполковник и кончится... Затем наступило короткое облегчение — Бакая арестовали и отправили в ссылку. Новость эту привезли из Санкт-Петербурга. Потом новая весть — Бакай сбежал по дороге, исчез за границей. Теперь-то он наверняка станет писать, что ему вздумается...

Первое, что прочитал Челобитов в папке агентурных донесений, было сообщение секретного агента из Кракова, именующего себя Фиалкой. Челобитов хорошо знал осведомителя Фиалку, ценил его. В свое время ему стоило немалых трудов завербовать его в охранное отделение.

«Феликс Дзержинский, — было написано в доносе, — сейчас живет в Кракове, в Лобзове, и принял на себя обязанности секретаря Главного правления, которое распоряжается деятельностью социал-демократической партии, дает указания и инструкции местным комитетам, направляет партийную работу в Королевстве Польском. Таким образом, Дзержинский занимает ныне ведущую роль среди польских социал-демократов.

Сведения верны: Фиалка».

В отличие от малограмотных сообщений большинства секретных агентов, донесение Фиалки было написано хорошим слогом.

Следующее донесение Фиалки касалось членов Главного правления, прибывших для работы в Краков:

«Кроме Юзефа (Дзержинский), стали известны Куба — Ганецкий, Ксендз — Арон Рубинштейн, пропагандист Мартин — круглолобый, с глубокой морщиной на переносице, и Адам, человек лет тридцати двух, высокий брюнет, усы английской стрижки. Настоящие фамилии двух последних не установлены. Три недели назад Ганецкий выезжал в Варшаву, Мартин посещает Лодзь, Ченстохов и Домбровский бассейн.

В Кракове говорят о предстоящем съезде Российской социал-демократической партии. Время и место его пока неизвестно. Фиалка».

Самос последнее донесение касалось отъезда группы социал-демократов, выехавших нелегально в Варшаву из Кракова. Челобитов взглянул на дату — осведомитель писал об отъезде четыре дня назад. У Челобитова существовало правило — никогда не откладывать оперативные дела, решать их немедленно. Он тотчас же подготовил письмо за подписью полковника Глобачева, который возглавлял теперь Варшавское охранное отделение.