Ровно в двенадцать, перешагивая в другой год, подняли бокалы. Оркестр, только что исполнявший кафешантанную музыку, заиграл «Боже, царя храни». За соседним столиком студент в расстегнутой куртке громко и вызывающие крикнул:

— Пьем за победу революции! — Он порывался сказать что-то еще, но его усадили на стул.

Звон бокалов, веселый гомон, выстрелы хлопушек и картонных бомбочек с конфетти заглушили оркестр, слились в сплошной праздничный гул.

Мария Троповская сказала, кивнув на соседний столик:

— Чего это он вздумал кричать о революции? Уверен, что здесь нет шпиков?..

— Возможно, и нет, — согласился Дзержинский. — Филеры в России отдыхают два раза в году — на Новый год и в день Михаила-архангела, покровителя жандармского корпуса. В остальное время — бодрствуют и подслушивают... Я хотел бы присоединиться к тосту соседа, но не так громогласно: выпьем за наше Дело, за рабочую правду, чтобы она всюду торжествовала в новом году...

Из «Лурсы» вышли поздно, но никому не хотелось отправляться домой. Антон предложил пойти к нему — родители будут рады гостям. Но от предложения Росола отказались, решили заглянуть в какой-нибудь кабачок в Старом городе. Выбрали подвальчик, где Феликс встречался с Яном Росолом сразу после приезда в Варшаву.

Даже в такую позднюю пору в подвальчике было много посетителей. Но хозяин все же нашел отдельное помещение с низким сводчатым потолком, где стояли только стол и скамейки, притиснутые к стенам.

— Что будете пить, господа?

— Чай! «Польский чай»! — раздались голоса.

— Что это? — спросила Юлия.

— Марасан, — объяснил Феликс. — Не знаешь, что такое марасан? Напиток рабочих окраин — пиво с вишневым ликером. Чудесная штука!

Пили из кружек «польский чай» и говорили о счастье. Говорили разное, но в одном все сошлись: быть счастливым — значит бороться за правду, за лучшее будущее.

Потом все сидевшие за столом должны были произнести спич на тему, предложенную остальными. Темы были разные. Все изощрялись, стараясь придумать что-нибудь поостроумнее. Феликсу достался спич о любви к женщине. Он несколько сконфузился, попросил заменить тему, но за столом весело загудели:

— Никакой замены!.. Именно спич о женщине, о любви к ней!

Феликс поднялся и заговорил о женщине-товарище, которая в революционной борьбе идет вместе с любимым, делит с ним невзгоды и радости, зажигает и вдохновляет его на борьбу. Он говорил тихо, проникновенно:

— Любовь к женщине должна ободрять и воодушевлять нас в минуты усталости и поражений. Любящие женщины навещают своих любимых в тюрьмах, носят им передачи, улыбаясь и скрывая слезы... Когда судят арестованных, они поддерживают их в момент судебной расправы — тоже улыбкой, горящими глазами, тая от них свою горькую печаль. И если осуждают на казнь, любимая бросает цветы ведомому на эшафот... Так я понимаю любовь!.. Выпьем же, друзья, за такую любовь!

Когда компания собралась уходить, хозяин кабачка уже подремывал за стойкой. На улице падал снег — медленно, большими хлопьями. На средневековые дома, на фонтан с бронзовой сиреной, как в спектакле-сказке.

По Краковскому предместью пошли вверх к Новому Свету. В «Лурсе» еще горел свет, оттуда приглушенно доносилась танцевальная музыка. Над подъездом «Общества русских сахарозаводчиков» возвышалась статуя: человек с фонарем, склонившись к земле, что-то искал. Заспорили, что хотел изобразить скульптор. Росол воскликнул:

— Об этом нам рассказывали в художественном училище — он ищет на земле правду...

— Но при чем здесь российские сахарозаводчики?

— Не знаю, — признался Антон. — Но когда в будущем восторжествует социалистическая революция, мы воздвигнем статую гордого, раскрепощенного человека с высоко поднятым светильником, чтобы огонь этот видели на других планетах. Если хватит таланта и жизни, я сделаю такую статую...

Мечтатель Аптон не знал, что над ним в эту ночь уже занесена была рука варшавской охранки.

Мария Троповская жила рядом. Юлия пошла к ней ночевать. Распрощавшись с девушками, вскоре разошлись и остальные. Феликс напомнил Росолу:

— Так, значит, завтра утром я захожу за тобой. Вместе пойдем на сходку.

— Обязательно заходи! Отец всегда бывает рад твоему приходу.

Близилось утро первого дня нового года.

После освобождения из тюрьмы краснодеревщик Андрей Сеткович стал искать работу в Варшаве. Так велел Челобитов. Сеткович раскаивался, что согласился работать в полиции: суд был как суд, одних засудили, других освободили — в том числе и его, Андрея. Напрасно согласился он на иудино дело! И без ротмистра его бы освободили, раз нет никаких улик... А теперь поздно! После драки кулаками не машут. Дал подписку работать в полиции — придется работать...

Андрей ходил из мастерской в мастерскую, выспрашивал, нет ли свободного места, какие заработки, хорош ли хозяин... О заработках Сеткович спрашивал только так, для виду. Он пошел бы сейчас работать за любую плату. Оставшись одна, жена вволю наголодалась, спустила все, что у них было. Челобитовская четвертная все же выручает, можно хотя бы сводить концы с концами.

В один из дней Сеткович набрел на столярное заведение Доманского на Иерусалимской аллее. Мастерская находилась в глубине двора, рядом с домом хозяина. Подгадав к обеденному времени, Сеткович зашел в мастерскую и спросил, не нужны ли здесь рабочие руки.

— А что ты можешь делать? — спросил столяр Нурковский.

— Краснодеревщик я...

— Чего ж сплоховал, раз без работы ходишь?

— Из тюрьмы я только, — не стал скрывать Сеткович. — Оправдали и выпустили, полгода клопов кормил...

Нурковский спросил, за что сидел Андрей, и, узнав, что тот «политический», обещал пособить. Больше того — если удастся, выхлопотать ему пособие. Пусть только язык за зубами держит... Он пригласил Андрея зайти в мастерскую через недельку.

Появление Сетковича в мастерской на Иерусалимской аллее было, конечно, делом случайным. Но когда краснодеревщик рассказал обо всем Челобитову, и особенно о том, что ему обещали выдать пособие как выпущенному из тюрьмы политическому заключенному, ротмистр учуял, что здесь будет пожива...

Насторожило Челобитова и еще одно обстоятельство. Своими раздумьями он поделился с Бакаем.

— Вы знаете, к какому я пришел выводу? — сказал он, зайдя в комнату чиновника для особых поручений. — Последние листовки, появившиеся в Варшаве, имеют сходство с теми прокламациями, которые мы обнаружили в Ковно перед арестом Дзержинского и Олехновича, а перед тем — в Вильно... Тот же формат шапирографа, тот же стиль... И, если хотите, тот же почерк, хотя и там и здесь листовки написаны печатными буквами.

— Какой же вывод вы делаете? И кто такие Дзержинский и Олехнович? — спросил Бакай.

— А вывод такой: судя по циркуляру Департамента полиции, из ссылки бежал Феликс Дзержинский, социал-демократ. Мальчишка! Но, я вам скажу, человек бывалый. Работал в Ковно. Можно было предположить, что он воротится в наши края. А сейчас я в этом уверен. Это он опять распространяет противуправительственные листовки. На сей раз в Варшаве... Не я буду, если мне не удастся его накрыть!

Осведомителю Сетковичу Челобитов приказал:

— Поступай на работу в столярную Доманского, на любую должность. Будешь докладывать каждый день, что там происходит.

Второго января, как снова условились, Феликс зашел за Антоном Росолом, чтобы вместе пойти на сходку к сапожникам. Мать с тревогой смотрела на сына, когда он, нахлобучив кепку, натягивал на себя видавшую виды куртку. В глазах ее была такая боль, словно она чувствовала, что может потерять сына.

— Ох, посидели бы вы, ребята, дома. Опять, говорят, жандармы по городу шарят...

— А ты, мама, разве всегда дома сидела?.. За что же тогда тебя выслали?

— Я-то дело другое, была одна-одинешенька. По мне ни плакать, ни горевать было некому.

Росол-старший поддержал сына: