Сеткович был совершенно угнетен свалившейся на него бедой.

— Чего уж теперь говорить, — вяло ответил он на вопрос Челобитова, — чему быть, того не миновать... Только скажу вам, ваше благородие, неповинен я ни в чем. Как перед богом говорю...

— Может, и так... Но уж теперь виновен не виновен, а висеть придется, — жестко уточнил ротмистр. — Обвинение читал? Там прямо сказано. Раз прокурор написал, суд отвергать не станет. Читал обвинение?

— Читали, — чуть слышно ответил арестант.

— До ареста-то хорошо зарабатывал?

— Не жаловался...

— Ну вот, а теперь жена твоя нищей станет... Дети-то есть?

— Есть... Мальчик годовалый и дочка.

Арестованный поднял на жандармского ротмистра страдальческие глаза. Челобитов почувствовал, что нащупал самое больное место.

— Ваше благородие, посодействуйте вы мне, чем возможно! Невиноватый я... Детей жалко!

— Что и говорить, — Челобитов сочувственно покачал головой. — Жена еще так-сяк, пойдет на улицу — прокормит себя. А дети-сироты?.. С голоду ведь помрут.

Сеткович стиснул руками голову, уронил локти на стол.

— Помогите, ваше благородие! Как отца родного прошу!

— Помочь-то можно...

— Что хотите для вас сделаю! Что хотите!.. — В глазах Сетковича засветилась надежда.

— Так-то так... Да помощи-то мне от тебя, считай, никакой не требуется. Детей твоих жалко... Разве вот что... — Ротмистр сделал вид, будто мысль эта лишь сейчас пришла ему в голову: — Я постараюсь тебя освободить. А там... Ну, скажем, будешь приходить ко мне и рассказывать, кто вокруг тебя народ мутит... Не часто. Может, раз в месяц. А?

Сеткович часто заморгал глазами.

— Это значит, ваше благородие, мне иудой стать? — Да зачем же? Как был Андреем, так и останешься! Кроме нас двоих, никто и знать ничего не будет. Да и не даром это — станешь получать четвертной в месяц.

— Нет, на это моего согласия не будет. Не могу я людей продавать.

— Ну, как хочешь. Сам ведь просил помочь. Выбирай... Хочешь жить — соглашайся. Нет — иди на виселицу. Я бы на твоем месте согласился. Подумай, но решай до суда, потом будет поздно... На днях опять буду в тюрьме, вызову.

Ротмистр был почти уверен, что Сеткович сдастся. Пострадает, пострадает, ночь не поспит, другую — и согласится. Из своей практики ротмистр вывел одну закономерность: быстрее сдается тот, кто позажиточней, им умирать труднее. Голытьбе — той терять нечего... Что же касается Сетковича, то теперь время будет работать на ротмистра — краснодеревщик одумается и согласится. Выходит, что сегодня ротмистр Челобитов недаром потерял время в Варшавском централе.

В отличнейшем настроении Челобитов сел в ожидавшую его пролетку. Был конец рабочего дня, но ротмистр решил заехать в охранное отделение, чтобы переговорить с начальником. Полковника Иванова он уже не застал. В комнате рядом с его кабинетом сидел Бакай — чиновник для особых поручений в Варшавском охранном отделении, худощавый молодой человек невысокого роста, в темных очках, скрывающих выражение глаз.

— А господин начальник где? — спросил Челобитов, кивнув на приоткрытую дверь кабинета.

— Неисповедимы пути господни и охранного отделения... — шутливо ответил Бакай и молитвенно сложил руки.

— Ну и осторожный вы человек, Михаил Егорович! Словно родились для охранного отделения... Но какая же здесь тайна в том, куда уехал полковник?

— Да право же не знаю!.. Он вам срочно нужен?

— Нет, не так уж срочно, но завтра он, кажется, уезжает на несколько дней, а мне надо заручиться его согласием на одно дело.

— Тогда подождите, ротмистр, он должен скоро вернуться.

— Нет, ждать не могу... У меня, видите ли, семейный праздник сегодня — именины жены. Прошу вас, передайте полковнику, что вербовка нового осведомителя происходит успешно. На днях устрою ему побег прямо отсюда, из охранного отделения. Нужна санкция полковника. Видите, у меня от вас секретов нет.

Челобитов подробно рассказал о разговоре с краснодеревщиком.

— Охотно передам все полковнику, — пообещал Бакай. — Но разве не следует сообщить в Департамент полиции о новом осведомителе? Кажется, существует такой порядок.

— Да нет, это мелкая сошка!.. Вот у меня на примете есть другая персона — тот иное дело. Если сумеем зачалить, придется докладывать в Петербург, а меня будете поздравлять с «Владимиром первой степени». И наградные перепадут! — Челобитов разразился скрипучим смешком.

Когда ротмистр уехал, Бакай снова уселся за письменный стол дочитывать поступившие донесения. В его обязанности входило составление обзорных справок для начальника охранного отделения и Варшавского жандармского управления.

В Варшаву Бакай прибыл не так давно из Екатеринослава, где проявил себя энергичным сотрудником жандармского управления. Он участвовал в ликвидации черниговской подпольной типографии, а также боевой организации эсеров и уже здесь, в Варшаве, предупредил покушение на генерал-губернатора. Говорили, будто у Михаила Бакая в Санкт-Петербурге есть влиятельная рука, которая определенно тянет его в Департамент полиции. Ждали, что в скором времени он займет там большой пост.

Никто не мог сказать, достоверны ли эти слухи, но в Варшавском охранном отделении к Бакаю относились с уважением. Многие завидовали, побаивались его и, конечно, заискивали перед ним.

Когда появился полковник, Бакай доложил о просьбе Челобитова дать санкцию на организацию побега завербованного осведомителя.

— Откуда он должен бежать?

— Как будто отсюда, от нас.

— В таком случае передайте Челобитову, что я согласен. Но предупредите только, чтобы не устраивали побег из цитадели. Это вызовет подозрение у революционеров: с тех пор как цитадель превращена в тюрьму, оттуда не удалось бежать ни одному заключенному. А впрочем... — Иванов задумался, достал тяжелый золотой портсигар — награду за верную службу, закурил. — А впрочем, не нужно никакого побега. Группу будут судить на следующей неделе. Потерпим. Договоримся, чтобы освободили Сетковича и кого-то еще для прикрытия. Так и передайте Челобитову.

Была пятница тридцать первого декабря 1899 года: тринадцатое января нового года по григорианскому календарю. Европа почти две недели жила в новом году, а империя Российская только-только пересекала его рубежи. В тот день, в последнюю пятницу уходящего года, Варшава торжественно готовилась к встрече Нового года. Готовился к этому дню и беглый ссыльнопоселенец, лишенный всех прав состояния, бывший дворянин, двадцатидвухлетний Феликс Дзержинский.

Шел пятый месяц его жизни на воле. Позже он писал сестре Альдоне:

«Жизнь выработала во мне, если можно так сказать, фаталистические чувства. После совершившегося факта (нового ареста) я не вздыхаю и не заламываю рук, отчаяние мне чуждо.

Летом в Кайгородском я весь отдался охоте. С утра до поздней ночи, то пешком, то на лодке, я преследовал дичь. Никакие препятствия меня не останавливали.

Ты думаешь, может быть, что эта охотничья жизнь хоть сколько-нибудь меня успокоила? Ничуть! Тоска моя росла все сильнее и сильнее. Перед моими глазами проходили различные образы прошлого и еще более яркие картины будущего, а в себе я чувствовал ужасную пустоту, которая все возрастала. Я почти ни с кем не мог хладнокровно разговаривать. Эта жизнь в Кае отравляла меня... Я собрал свои последние силы и бежал. Я жил недолго, но жил».

Жил недолго, но жил...

В Варшаве Феликс встретился с Яном Росолом, польским социал-демократом, который всего только несколько месяцев назад возвратился из ссылки. Росол-старший принадлежал к первому поколению польских марксистов, состоял еще в партии «Пролетариат», а после разгрома ее долго скрывался в подполье, был арестован и угодил на несколько лет в Архангельскую губернию.

Встретились на площади в Старом городе, перед фонтаном с бронзовой сиреной — самое надежное место для встречи с людьми, плохо знающими Варшаву. А Феликс еще осваивался с городом, свободно ориентировался только на основных улицах и площадях.