В общем, фамилия Войтинский была неудобна во всех отношениях, — и национальность не та, и отец с дядей из «врагов народа», но поменял ее Володя только после войны, в период борьбы с «безродными космополитами» — стал Богомольцем по матери. А в Богомолова превратился в 1958 году, когда опубликовал «Ивана» — эту повесть лучше всего было публиковать под русской фамилией, да и фамилия Богомолец в государственно-атеистической стране воспринималась бы, наверное, как вызывающий псевдоним. И когда уже в новой жизни кто-то из старых знакомых называл его Войтинским, он от таких людей бежал, как от невесть откуда взявшихся привидений.

Повторю, что с такими родственными связями в «Смерш» Владимир Иосифович Войтинский мог попасть только в качестве подозреваемого, из которого попытались бы сделать американского шпиона, по принципу: «Говори, сука, какое задание дал тебе твой дядя-контрреволюционер, матерый резидент американской разведки!»

Словом, я думаю, Богомолов мог написать о себе так же, как написал в романе о фигуранте чрезвычайного розыска немецком разведчике Мищенко: «Владимир Иосифович Войтинский, он же Богомолец, он же Владимир Осипович Богомолов».

Но столь же недостоверным, как и начало биографии, была и версия военных лет писателя, изложенная им самим. Друг Богомолова Леонид Николаевич Рабичев, офицер-фронтовик, в войну получивший два боевых ордена — Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды, бывший командир взвода связи, в мирное время ставший талантливым художником и поэтом, по впечатлению Ольги Кучкиной, «светлый, добрый человек, поведал ей правду об авторе «Момента истины»: «Богомолов? Ну, он же фантазер!.. Мы познакомились в 1947 году. Тогда у него было две фамилии: Войтинский и Богомолец. Нас свел его близкий школьный друг Алексей Штейман, позднее известный художник-монументалист, женатый на Эрне Ларионовой, с которой был знаком я. Володя Войтинский-Богомолец ходил в 1946–1947 годах в литобъединение при журнале «Октябрь» и жил на Арбатской площади в доме, которого теперь нет. Там строили метро, было шумно, и он искал место, где писать. Я представил его своему знакомому профессору-американисту, и Володя жил два лета у него на даче. Там он впервые женился — на Светлане Суворовой, которая родила ему сына Александра, почему-то отец заставил его позже переменить имя на Иван. А с июня по сентябрь 1948 года я жил у себя на даче, а Володя жил у меня в квартире. В 1949 году он начал писать повесть «Иван» и все время расспрашивал меня про войну, а я ему рассказывал. Так что в его произведениях — моя война. И особенно — в «Августе сорок четвертого…». Там мой путь, путь моей армии. И там свыше ста моих личных писем, которые я отдал ему для работы. Это уж потом он проехал по моему маршруту: Смоленск — Минск и так далее, чтобы все увидеть своими глазами. В чем его сила — в точности и систематике… Он придумал себе биографию. Командир отделения, помкомвзвода, ордена, медали — ничего этого не было. Он и в Союз писателей не вступал, поскольку надо было заполнять анкету. Есть воспоминания Бориса Васильева, как он вместе с Василем Быковым приходили в гости к Богомолову. Васильев пишет, что, когда заходила речь о войне, Богомолов молчал, улыбался и предлагал очень вкусные закуски. Не знаю, было это при второй жене или при третьей. Он любил женщин и пользовался у них успехом. Васильев считал, что он молчал, потому что у него была слишком тяжелая война. Я же говорю, он — фантазер. Он был талантливый человек. Он начал писать про войну и отождествил себя со своими героями. Он сочинил себя. Имеет человек право сочинить себя! Я считаю, что это подвиг — сочинить человека!» По словам Рабичева, Богомолов подробно расспрашивал его о войне, грустно вздыхал: «Вот ты воевал…»

Одна из одноклассниц Володи Войтинского, Анна Борисовна Пахомова, вспоминала в «Комсомолке»: «Он с детства был с некоторыми отклонениями. При этом очень способный, эмоциональный и резкий. Блестящий математик. Превосходно знал историю. По своим способностям был выше всех нас». В беседе со мной все это Анна Борисовна подтвердила, особенно упирая на трусость Володи Войтинского, а также на частые избиения им матери и сестры. По словам Анны Борисовны, они вместе с Холодов-ской, можно сказать, спасли его мать и сестру от голодной смерти в эвакуации, всячески помогая им после его исчезновения, но в ответ так и не дождались от него ни слова благодарности. Вероятно, Войтинский-Богомолов искренне верил в собственную исключительность, и поэтому считал, что родные и друзья должны всегда и во всем помогать ему, не требуя ничего взамен.

По опубликованному там же свидетельству художницы Наталии Георгиевны Холодовской, знавшей Богомолова до войны, и одной неназываемой по имени его одноклассницы, после ареста отца у Володе случился нервный срыв, и он попал в психиатрическую лечебницу. По словам Холодовской, «видимо, с тех пор он и состоял на учете. За ним всегда водились странности, он всегда был очень нервным. Если не знал урока, мог выскочить из-за парты и выбежать из класса. У него было даже прозвище Пробка… у него была справка, по которой в армию не брали».

Также одноклассники Войтинского, люди, учившиеся в одной с ним московской школе, свидетельствуют, что он никак не мог пойти на фронт в 1941 году, так как вскоре после начала войны был эвакуирован вместе с матерью и старшей сестрой Катей в Татарстан, в Бугульминский район, где находился по крайней мере до поздней осени 1942 года. И удалось найти документальное доказательство этого. Из Центра розыска и информации Общества Красного Креста в редакцию «Комсомолки» поступило следующее сообщение:

«Сообщаем, что по материалам картотеки на лиц, эвакуированных во время Великой Отечественной войны, находящейся в нашем Центре, значится: Войтинский Владимир Осипович, год рождения — 1924, национальность — русский, до эвакуации проживал по адресу: Москва, ул. Фрунзе, д. 13, кв. 9… эвакуировался 26 июля 1941 г. в Татарскую респ., Бугульминский р-н, с. Бирючевка». В архивах того же Центра нашлась и карточка эвакуированного, заполненная лично Владимиром Осиповичем Войтинским 15 мая 1942 года (национальность там указана «русский»). Он писал, что проживает в Татарской республике, в селе Бирючевка и работает в колхозе «Новый мир» (позднее Богомолову не раз довелось печататься в одноименном журнале).

В фальсифицированном военном билете Богомолова утверждалось: «Апрель 1942 г. — ранение и контузия. По июль 1943 г. — госпиталь в Бугульме (Татарская АССР)». На самом деле в Бугульминском районе будущий писатель был в эвакуации. И совершенно невероятно, чтобы, будучи раненным на фронте, он попал в госпиталь, находящийся в том же самом районе, куда он прежде был эвакуирован.

Неслучайно писатель при жизни запрещал публиковать интервью с ним. Ведь было очень трудно помнить все придуманные детали биографии. По этой объективной причине между рассказанным в разное время разным журналистам неизбежно возникали непримиримые противоречия. Зато после смерти писателя многие опубликовали изложение своих бесед с ним. Я решил почитать эти интервью, и обнаружил там немало интересного.

Так, полностью вымышлен, естественно, эпизод первого боя Владимира Богомолова. Вот что он рассказывал своему другу писателю Николаю Черкашину: «Осенью сорок первого я пятнадцатилетним пацаном (добавил себе два года) ушел на Калининский фронт. С трехлинейкой. Попали мы под минометный обстрел. Октябрь. Мерзлая пашня. Нас накрыло прицельным залпом — сразу одиннадцать убитых. Рядом лежит боец, ему осколком вспороло сквозь шинель живот, и он собирает, впихивает в себя кишки. Я — пацан, мне страшно. Ищу глазами командира. Только он знает, что делать. Приподнял голову — лейтенант лежит впереди меня, ползу к нему поближе и вижу: полчерепа снесено. Что делать? Вот когда страшно-то стало…» (Российская газета, 2004, 14 января). Если присмотреться, очень уж этот рассказ литературен. Во многом напоминает «Тихий Дон»: эпизод с офицерами, погибшими в Первую мировую войну от артиллерийского обстрела. Там тоже лежат люди, у которых полчерепа снесено осколком. А у одного из казаков после бомбардировки из разорванного живота вываливаются кишки. Думаю, что впечатлительный Владимир Осипович начитался шолоховско-крюковского романа и пережил созданные художественной фантазией картины ужасов войны как собственный личный опыт.