Агата проснулась не сильно позже, на что девушке намекнул топот в соседней комнате. Вскоре явятся парикмахеры и визажисты – отлежаться в день собственной свадьбы не получится.
Катерина спустилась в комнату Грэйс и, постучавшись, услышала: «Я не сплю». Рудковски безмерно ценила Тейлор за то, что она – нередко в ущерб себе – всегда находила время для Катерины и, что важнее, всегда знала, чем помочь.
Грэйс сидела у окна, такого же маленького, как и все ее тело. Она обернулась, когда Катерина вошла, и поздоровалась с девушкой взглядом, с каким банкир расстается со своим состоянием, – полным сожаления. Работница не признавалась, но она страшно переживала за перемены, гонимые свадьбой. Тейлор уже сколько лет работала на одну только миссис Бристоль, – заботу о Катерине служанка называла дружбой – и вдруг теперь она станет рабыней еще одного хозяина. Чтобы себя добить, Грэйс вспоминала истории о владельцах-мужчинах. От этих картин на душе ее становилось тучнее.
Ах, как счастливо ей жилось с миссис Бристоль! Ну зачем переменам просачиваться в нашу жизнь, будто та – дырявое сито и ни на что, кроме боли, не годна?
– Грэйс, ты в порядке? – спросила у девушки Катерина, забывшись: она пришла за прической и платьем. Грэйс же словно неделями ждала вопрос и, услышав его, залпом выпалила все тревоги.
– Моя милая Грэйс, – Рудковски бросилась на служанку с объятиями. – Какая ты глупышка! Я остаюсь с тобой и, поверь, никому не дам над тобой потешаться.
Тейлор страшно растрогали заявления подруги. По работнице было видно: она не ждала (и не позволяла себе ожидать) таких слов, и те укрыли служанку, будто бархатным покрывалом. На минуту Грэйс дала волю слезам, а затем так же резко, как им предалась, от них отмахнулась:
– Хорошо, Катерина, давай мы тебя нарядим, – Тейлор стукнула себя по коленям и поднялась со стула, намекая на полную боевую готовность.
Рудковски, довольная, подскочила, а затем, чуть замедляясь, о чем-то подумав, протянула многозначительное: «Грэ-э-эйс». Девушка вопросительно покивала тощим черепом, и Катерина с улыбкой объяснила:
– А давай-ка мы нарядим и тебя.
Тейлор столько времени служила кому попало, так много лет помогала Агате, что Рудковски казалось естественным и справедливым дать служанке возможность нарядиться сначала самой. Катерина подумала: за все ее двадцать девять Грэйс обязана была хоть однажды поставить на первое место себя и лишь затем помочь остальным.
Сама Тейлор о таком даже не помышляла и продолжила упираться, прежде чем Катерина, со свойственным ей напором, склонила девушку к примерке и макияжу.
– Но, Катерина, как я буду в этом – она указала на платье, которое девушка притащила из собственных закромов, – готовить завтрак, стирать?
– Возьмешь на один выходной больше, – отмахивалась от возражений Рудковски. – Ты заслужила отгулов на годы вперед, а нам полезно поголодать перед пиром на свадьбе.
Катерина отбивала возражения Тейлор, как теннисист отбивает ракеткой поданный ему мяч. Грэйс согласилась: контратаки подруги звучат убедительно, – и уступила.
Рудковски затратила целый час, чтобы уговорить работницу надеть открытое платье. Наряд оголял все «что надо», а «что не надо» делал мистически привлекательным. Тейлор как могла сопротивлялась выбранному гардеробу, – тот скорей походил на его отсутствие – но Катерина упрямым мулом стояла на своем. Она убеждала Грэйс: «Ты обязана предстать на публике во всеоружии». Сколько можно прятаться в норке и оставаться мышью – серой, как цвет ее застенчивых глаз?
Это желание – желание выставить напоказ остальных – было для Рудковски в диковинку. Всю свою жизнь девушка строила так, чтобы зритель крутился вокруг ее персоны. Однако после событий весны, которые дали понять, что поистине важно и наградили ее безразличием до всего остального, Рудковски случайно узнала: ей все равно, что о ней подумают люди. Она одевалась, как раньше, с комфортом, но с равнодушием до того, что о ней скажут.
На свадьбу Катерина потребовала пошить костюм, вместо того чтобы нарядиться в фигурное платье. Она не без хохота над собой вспомнила: «девочкины наряды» вошли в ее гардероб лишь с приездом в Геттинберг. До этого она всю жизнь, за исключением праздников, щеголяла в кофтах и джинсах, а впечатление силилась произвести улыбкой и игривым взглядом.
Рудковски не прочь была заявиться и «в чем попало», что на языке миссис Бристоль значил почти любой ее гардероб. Речь шла об одеждах, какие тесно томились в платяном шкафу девушки и либо уже надевались, либо попросту заставляли глаз Агаты кровить.
– Ни юбкой больше, – выкрикнула Рудковски, когда Агата наспех набирала мсье Бушону. Так, вопреки возражениям бабушки, Катерина выиграла бой за костюм.
Мсье Бушон вне всяких сомнений блистал талантом. Даже брючный костюм, который в голове миссис Бристоль представлял собой одежду исключительно для мужчин, объял Катерину, как вторая кожа. Наряд не только не выглядел на Рудковски вульгарным – он сидел на ней так, словно ничто другое не село бы лучше. Этот факт страшно обрадовал девушку, а Агате позволил облегченно вздохнуть – никаких сюрпризов и происшествий.
К десяти утра машины подъехали к церкви. По непонятным для Катерины законам, Бристоль и Голдман решили венчаться. У собора семью уже караулил отряд журналистов и пару десятков зевак, какие должны были многократно размножиться в следующие часы и минуты.
Рудковски с сестренкой и папой держались поодаль. Джозеф не желал красоваться на публике, Катерина – вынуждать его злиться или бурчать. Что до Грэйс, служанка молила остаться дома, но Рудковски умела убеждать (или, скорей, упрашивать). И теперь, пока Тейлор страдала в бесстыдном платье, девушка мысленно отрезвляла ее: «Успокойся, расслабься». К сожалению, о том, что сама она нежится в удобных брюках, Катерина забывала.
Во время самой церемонии Рудковски стало физически плохо. Она едва не упала в обморок и подумала, что на это сказала бы мама. Вероятно, «в церкви плохеет только исчадиям ада». Элеонора всегда упрекала дочь в нежелании верить в Бога.
Решившись искать спасения снаружи, девушка вышла на улицу и стала смотреть, на что ей опереться. Заметив в сторонке скучающих Тейлор и Бенджи, Катерина неспешно, но с радостью избежать одиночества поковыляла к ним.
Пока Рудковски шла, она успевала шутить про себя беззлобные шутки. Ее забавляло, как Грэйс безуспешно пытается скрыть дискомфорт. В то же время девушку не покидало зудящее чувство – может не стоило так издеваться над Тейлор, даже если и действуя из благих побуждений?
Бенджамин же, завидев, как Катерина выходит из церкви, резво примкнул поближе к служанке. Он все хотел взбудоражить в Рудковски жгучую ревность, однако надежды его упорхнули с вопросом: «Не видели Чарли?» Уильямс тотчас обреченно отпрянул от и без того пристыженной бедняги.
– Эй, я вас спрашиваю: вы не видели Чарли? Он говорил, что будет позже, но не настолько же. Черт, я всегда говорила: не имеешь друзей – подружись хотя бы со временем. Вдруг в этом причина, – Катерина нахмурилась и развела руками на взгляды Тейлор и Бенджи. – А что? Мне помогает, – она присела на лавку, стоявшую справа от них.
Через двадцать минут, пока в церкви еще отдавали дань браку, Кьют добрался до места. Он по обычаю шел пешком – «на такси разъезжают богатеи да лодыри» – и сейчас с нескрываемой одышкой остановился у входа.
Даже тот факт, что минуту спустя Чарли вручил Катерине букет сорванных с клумбы тюльпанов, не уменьшил масштаба обиды. Недовольная, Рудковски кисло скривилась губами и процедила:
– Спасибо, Чарли, очень милые не-пионы, – девушка намекала: Кьют пожадничал (или поленился?) отыскать единственные цветы, милые ее глазу.
Парень усмехнулся, покачал головой и посмотрел на второй такой же букет:
– Надеюсь, миссис Бристоль не питает к тюльпанам неприязнь.
Кьюта редко когда задевали язвы Рудковски, а после апрельских событий он вообще позволял Катерине входить в его душу, не разуваясь. Чарли считал: так он помогает подруге выпрыскивать боль, и твердил себе: «Эти выходки временны. Час придет, и все станет как прежде». Правда, что означало «как прежде» Кьют представить не мог.
