Торжество проходило в центральном парке, и едва Бог окрестил брак законным, перебрались туда. На газоне стояли десятки шатров и палаток. Во-первых, смотреть на них было приятно: они напоминали плывущие по траве облака. Во-вторых, какими бы теплом ни гордились ноябрьские дни Геттинберга, вечерами холодало, и горожане спешили укрыться в меха и кожу. А поскольку многие дамы – да и кавалеры – желали продлить моменты в шелках, пристанищем стали как раз палатки. Миссис Бристоль называла эти укрытия заботой о гостях.

Шатры досаждали одной лишь Катерине. Впрочем, девушка целый день только искала, к чему придраться. Причиной агрессии являлся сам факт брака бабушки. Это значило: отношениям Бристоль и Голдмана теперь нет обратного хода. И хотя за последние месяцы Рафаэль совершил немало достойных поступков, Рудковски о них забывала. Как случается, когда на душе неспокойно, девушка думала лишь о том, за что бы еще Голдмана ненавидеть.

Организация свадьбы оправдала все ожидания. Агата планировала сделать праздник красивым и громким, – но не настолько, чтобы оскорбить трагедию из апреля. Рафаэль же стремился разрекламировать свою личность. При таких обстоятельствах – брак с «королевой Геттинберга» – огласка была очень кстати.

Сам Голдман, насколько знала миссис Бристоль, – муж ее не особенно распространялся о прошлом – происходил из далеких краев. Это условие тоже нагнало на Катерину тревогу. Где пара будет жить, поженившись? Что, если Рафаэль вздумает забрать Агату с собой? Женщина – Рудковски не сомневалась – уедет за ним. Но на кого она бросит дом и работу? Внучка ее не готова принять ответственность на себя.

Впрочем, этот вопрос можно решить чуть попозже. Сейчас Катерина имела полное право отплясывать вместе с толпой. Беда крылась в том, что настрой ее оставался негодным, и девушка продолжала сидеть в одной из палаток, лениво крутя ничем не заполненный тонкий бокал.

Чарли нашел ее ровно такой же – одинокой, задумчивой, невеселой. Парень, верно, и рад бы признать, до чего он устал стараться сделать подругу счастливой. Но Кьют стыдился того, что ему тяжело лишь от этих попыток, тогда как сама Катерина борется с настоящей трагедией.

Стыд не давал Чарли сдаться без боя, но при этом он ощущал себя слабаком. В надежде хоть немного утешиться и оправдать себя, Кьют подумал страшное: «А вдруг Катерине и правда плевать на смерть матери? Что, если девушке чужды те проявления жалости, на которые падка людская душа?»

Мысли вогнали парня в морозный ужас. Чарли не знал, что хуже: подозрения, возникшие у него в голове, или условия, при каких догадка окажется правдой. На счастье, девушка очень быстро избавила Кьюта от авторских домыслов. На беду, юноша тут же принялся корить себя.

– Чарли, мне так тяжело, – с пустым голосом (и поверить ей было непросто) прошептала Рудковски. Она продолжала смотреть на бокал, а слова выходили будто отдельно от автора. – Мама умерла, но с ней похоронили словно и всю мою жизнь.

Признание девушки Чарли, по меньшей мере, поразило. Он успел заметить: Катерина редко стремилась вывернуть душу наружу. Куда чаще девушка, сообщая новость как факт, просто ставила кого надо в известность и изящно уклонялась от подробностей повествования.

Сейчас же Рудковски пошла напролом. Кьют, застигнутый действом врасплох, опешил настолько, что лишился слов и мучительно думал, как бы ее утешить. Катерина однако не слишком ждала утешений. Все, о чем просила девушка, – чуткие уши и платочек для слез.

– Ты знаешь, Чарли, мы никогда не были слишком близки, – продолжала Рудковски, но не слова обливали кипящим раствором Кьюта. В душе парня полыхали кострища от той погасшей искры, без которой девушка говорила. – Мы с папой любили поспорить, и стоило нам дойти до войны, мама вмешивалась со своей миротворческой миссией.

Помню, она всегда как-то глупо шутила. Так глупо, что от нелепости становилось смешно. Мы хохотали часами, а под конец не могли вспомнить, откуда вообще эта глупость взялась.

А еще мама никогда не жаловалась на свое положение. Не буду врать, брак ее – это полный провал. Папа – отличный отец, но не муж. Он относился к маме как к служанке: принеси да подай. Ох, как же злила меня эта тупая беспомощность! Но ее будто все устраивало. Мама не уставала нам повторять, что она довольна жизнью. Она замечала прекрасное в каждой мелочи и восторгалась – да хоть лепестком! – как дитя.

Не было дня, чтобы мама не поступилась своими желаниями. Она отдавала все – лишь бы папа, я и Мелания не нуждались ни в материальном, ни в чувственном. Она не покупала себе новый свитер и донашивала рваный старый, но дарила малышке набор дорогих мелков. Она бросала свои дела и с утра до ночи помогала с моими. Она постоянно слышала от отца, как безвкусна – наглая ложь! – ее стряпня, но продолжала каждое утро готовить обед из трех блюд.

Знаешь, мама часто не понимала меня, потому что мы жили в разных мирах. К моим достижениям – я любила писать – она относилась презренно. Мама не говорила, что я бездарна, но по ее глазам легко читалось: стихи не впечатляли.

В такие минуты мне думалось, будто она меня совсем не любит. Тогда мне казалось, мне не хватает чего-то, за что меня в принципе можно любить. Но все это мысли из прошлого, когда я была еще глупая, – заключила серьезно Рудковски и громко откинулась на спинку стула. – Теперь-то я знаю: если меня не любили так, как я того ожидала, это не значит, что меня не любили совсем. Просто мы говорили на разных языках любви. Я хотела награды в виде приятных слов – мама ждала, чтобы я скорее выросла и кинулась помогать ей с хозяйством. Этого не случилось, и думаю, я ее подвела.

Чарли очень хотелось что-то сказать, но он закрыл рот рукой: лучшее утешение – выслушать, не влезая с подмогой.

– А еще помню случай: мы отправились в гости. Там был младенец, крохотный, месяца два. Мама взяла его на руки и смотрела с такой любовью … Клянусь, мне казалось, имейся возможность – она обменялась бы с женщиной на меня.

В моем собственном детстве, – Катерина не делала пауз даже чтобы добрать дыхания, – мы с мамой часто гуляли по парку. И если не падала трехлетняя я, а следом мое настроение, прогулки выходили неплохими. Как книги, которые мама читала мне тем же вечером.

Да-а-а. Все это забавно. – Рудковски качалась взад и вперед, словно в попытке себя успокоить, а затем резко замерла. – Но близки мы не были. Теперь я об этом жалею. Жалею, что упустила этого чуткого человека. Жалею, что так во многом ее винила. Жалею, что не смогла стать идеальной дочерью и обманула ее ожидания. Жалею.

Чарли выждал пару секунд, а затем, как ночная комета, шустро упал на девушку. Кьют обнял Рудковски так крепко, будто желая выдавить из ее тела страдания. А та, в свою очередь, плакала, и в шатре слышались лишь дыхание и грохот, с которым слезы Катерины опускались на столик.

Застыв друг на друге, друзья провели неподвижно пару долгих минут, а затем девушка отодвинула Чарли в сторону.

– Чарли, а что с той девочкой? – спросила Рудковски, намекая на даму, с какой парень пришел однажды на бал.

– Это моя одноклассница, Кира. Она давно живет в другом городе, но приезжала в Геттинберг на три месяца. Кира из небогатой семьи, и я разрешил ей побыть у меня, – спокойным тоном покаялся Кьют. – Я понимаю, что ты могла подумать, но поспешу заверить…

– Я ничего не подумала, – солгала Катерина. – И заверения мне не нужны. Я всего-навсего не хочу быть одной из двух и стоять в листе ожиданий. Будь добр, если такой появится, извести меня. Я добровольно из него вычеркнусь.

– Катерина, поэтому я и пытаюсь сказать…

– Чарли, я так устала от слов. Что ни прохожий, то мастер наобещать золотые горы. А где действия? Где доказательства вашей похвальной решимости?

Кьют вздохнул. Уговаривать яро настроенную Катерину не было смысла, и парень сделал вид, будто принял ее команды.

– А девочку, кстати, жаль, – тоном, лишенным и тени сочувствия, съехидничала Рудковски.