Я с трудом разлепила свои опухшие веки и тут же была вынуждена их сощурить. Рассеянный свет опостылевшей серой комнаты резал с такой силой, что казалось, будто в глаза насыпали песка. Спустив босые ноги на холодный бетонный пол, я с силой давила на виски пальцами. Было больно. Зря я вчера плакала.

Я редко позволяла себе такую роскошь, но вчера на меня накатила злость, ненависть и невероятная горечь от того, что жизнь не удалась. Хотя впрочем, когда ты сидишь в промозглой камере и «наслаждаешься» видом неба в клеточку, жрешь нечто, что здесь принято называть едой, так или иначе начинаешь задумываться, что вся твоя жизнь и гроша ломаного не стоит.

Раньше такие мысли не покидали ни на минуту, но человек может привыкнуть ко всему и со временем боль отпускает.

Мой внутренний голос постоянно шептал мне (я шептала себе):

Никогда не буду счастлива…

Никогда не получу то, что хочу!

Никогда не буду любима.

Никогда не выйду отсюда!

Никогда!

Никогда…

Нельзя иметь все. Ни один человек на земле не может иметь все. Каждому всегда чего-то не хватает. Вот мне, например, не хватает многого, но у меня есть «Никогда», его-то у меня никто не отнимет.

Сегодня я выхожу на свободу, таким образом одно «никогда» уже исчезло. Возможно, со временем не станет и других «никогда», но полностью оно НИКОГДА не исчезнет.

C недавних пор Никогда стало моим другом. Когда мне скучно, я мысленно обращаюсь к нему:

– Никогда, а как скоро наступит «завтра»?

– Никогда, – равнодушно отвечает оно.

– Ты врешь! «Завтра» не может не наступить. Оно будет!

– Нет. «Завтра» никогда не наступит.

Оно смеется, а я грустно усмехаюсь и понимаю, что оно право. «Завтра» нет, оно никогда не наступит. Его ждут, а оно исчезает и превращается в «сегодня». «Сегодня» есть всегда – это настоящее, оно постоянно с тобой. «Завтра» не будет, а «вчера» уже было. «Сегодня» же есть каждый день и каждый день – «сегодня». Наверное, именно поэтому все дни так похожи, а зачастую и вовсе одинаковые, по крайней мере, у меня. Каждый день я вижу одно и то же, слышу одно и то же, делаю одно и то же. Так будет всегда, даже когда я выйду отсюда.

– Что, принцесса, уже почуяла запах свободы?

Мои размышления прервал низкий голос Зинки, моей сокамерницы и если можно так выразиться подруги.

Зинка имеет в нашей женской общине серьезный авторитет, и как только я прибыла сюда, она тут же попыталась меня сломить, проще говоря, показать кто тут главный. Но я сразу сказала себе: «Не буду терпеть!» И не терпела. Зинка в первый же день моего пребывания в колонии получила по морде. Через несколько секунд после моего удара, я поняла, какую ошибку совершила. Меня избили так, что я даже не в силах была пальцем пошевелить. Из камеры меня забрали в «лазарет». Когда пришло время возвращаться, я по понятным причинам стала ожидать продолжения. Но его, к моему величайшему удивлению, не последовало. Более того, на зоне меня никто больше не трогал. А немногим позже у нас с Зинкой состоялся разговор с глазу на глаз.

– Слышь, красотка, а ты молодец! – сказала она мне тогда.

– Что?

Я была крайне удивлена не столько тем, что она вообще заговорила со мной, а тем, что заговорила вполне миролюбивым тоном.

– В смысле, не каждый решится мне по роже заехать, – забавлялась она.

– Извините.

– Да ладно, забыли. Тебя тоже как следует помяли. Но ты ж понимаешь – авторитет. А это, девочка, дорогого стоит. Но ты не боись, тебя теперь здесь и пальцем никто не тронет, – заверила Зинка.

– Почему?

– Приглянулась ты мне. С характером? – подмигнула она.

– Есть немного.

– Ни хрена себе немного, так мне въехала! Не всякий мужик так сможет.

В ее тоне чувствовалось уважение, что отнюдь не вызывало во мне гордости, скорее смущение.

– Извини, – еще раз пропищала я.

– Я ж сказала, забудь, – отмахнулась Зинка. – Тебя как звать то?

– Диана.

– Вот это имечко! Как принцессу!

Зинка развеселилась, хлопнув в ладоши. С тех пор здесь меня иначе как принцессой Дианой никто не звал.

– Да и выглядишь ты как куколка, – снова похвалила Зинка, – не чета мне.

– Ну что ты, – зачем-то соврала я. – Ты очень даже симпатичная.

На самом деле Зинка была жутко некрасивой. Короткие волосы, непонятно какого цвета, широкое лицо, тонкие губы, большой нос и маленькие глаза, да еще и какой-то кривой шрам не щеке. Правильно она сказала не чета мне. Если честно, именем обязана своей внешности. Мама часто рассказывала мне, что когда я родилась, то была похожа на маленького ангела, поэтому они с папой и выбрали такое необычное и нежное имя. Если говорить без лишней скромности, то с меня и сейчас можно картины писать. Мне двадцать пять, а выгляжу я лет на двадцать. Голубоглазая блондинка с красивым лицом и фигурой, хотя конечно несколько лет в колонии взяли свое. Я похудела, а волосы потеряли прежний блеск, кожа на некогда мягких руках стала жесткой и шершавой.

Зинка рассмеялась тогда. Можно сказать, хохотала так, что стены тряслись. Так уж рассмешил ее мой комплимент по поводу ее внешности.

– Это я-то симпатичная? Ну рассмешила! – она покачала лохматой головой и представилась: – Я – Зинка.

– Очень приятно.

– Знаешь, – предупредила она, – ты из себя интеллигентную то не корчи. Здесь твои манеры на фиг никому не нужны. Усекла?

– Усекла, – кивнула я.

– Ну и лады.

В последующие годы все действительно было относительно нормально. Зинка учила меня тюремным законам и жизни. И чувствовалась в ней какая-то мудрость, стойкость и правота. Она всегда любила повторять: «Чему быть, того не миновать». Именно так она отвечала мне, когда я спрашивала, почему она здесь. А Зинка, как я понимаю, сидела в тюрьме безвылазно. На свободу выходила как на отпуск, свое отгуляет и снова на зону.

Однажды я спросила ее:

– Зин, а тебе не надоело по тюрьмам скитаться? Неужели тебе не хочется быть свободным гражданином своей страны?

– Вот моя страна, – вполне серьезно отвечала она, обводя камеру рукой. – Мой дом и моя мама.

– Но почему? Неужели тебе не хочется иметь семью, детей?

Тогда Зинка рассказала мне историю своего детства. Поведала о матери алкоголичке, о вечно голодных буднях и первом сроке за воровство.

– Мне спокойнее здесь, – утверждала она. – Зона – моя семья.

Я не верила ей, потому что знала, так не бывает. Не может человек жить вот так и любить это. Зинка врала, возможно, не только мне, а что самое главное врала самой себе, просто так ей было легче проживать эту никчемную жизнь. Она часто и много говорила, рассказывала о чем-то, но всегда молчала о своих чувствах. Никогда не открывала ни перед кем свою душу, но и в чужую не лезла.

– Эй, Принцесса Диана, заснула что ли?

Зинкин голос вывел меня из ступора моих воспоминаний.

– Уж какое там, – отмахнулась я и шмыгнула носом. – Всю ночь не спала.

– Да, знаю. Слышала, как ты плакала. Что, никак не можешь поверить, что через несколько часов станешь вольной как ветер?

– Никогда не буду вольной, – чуть слышно сказала я больше для самой себя. – Душа моя всегда будет заперта в клетке.

Зинка молчала, она ждала, что я сама расскажу, и я решила на прощание немного приоткрыть для нее свою душу.

– Зин, ты же знаешь, по какой статье меня здесь прописали?

Зинка кивнула, хотя вопрос был риторическим, но я зачем-то решила озвучить это еще раз:

– Меня поймали, когда я перевозила сырье для изготовления наркотиков. Не буду врать, что все это дерьмо мне подсунули. Я прекрасно знала что везу, куда и зачем. Но я делала это вовсе не для того чтобы разжиться деньгами, даже наоборот я делала это за «просто так», по просьбе одного человека, очень дорогого мне. Не буду называть его имя, да это и ни к чему. Это просто любимый мой человек, которого я встретила однажды на свою беду. Что меня привлекло в нем? Я не знаю. Да, он красив, не спорю, но не на это я купилась. Я до сих пор задаю себе вопрос: «За что? За что я его люблю?» Но не нахожу ответа. Более того, я знаю, что его и любить то не за что. Он черствый, бездушный человек… – я запнулась.