Незнакомый женский голос в телефонной трубке:

– Вы знаете, что Ваш муж изменяет Вам?

Сима вздрогнула, черная трубка задрожала и чуть не выскользнула из руки.

– Это кто? Кто говорит?

– Ах да, Вы думаете, он на очередном совещании… Так вот, сегодня в семь часов, улица Чернышевского, дом пятнадцать, со двора, второй этаж, квартира пять.

– Вы… Вы кто? Что Вы говорите? Это неправда, – но в трубке звучали гудки.

Это какое-то недоразумение. Ося сказал, что придет попозже, что у него совещание в главке. И она, конечно, не пойдет ни на какую улицу Чернышевского. Уже половина шестого, нужно приготовить ужин, Нина сейчас приведет Геру – они пошли гулять на Чистые пруды, – и вообще… Ноги вдруг стали ватными, и Сима осела на стул. Эта неправда была правдой, она это чувствовала и боялась признаться самой себе.

Ося работал главным бухгалтером на кондитерской фабрике «Марат», часто задерживался по делам, приходил поздно подвыпивший, оживленный, с кульками в обеих руках, с порога кричал: «А где мой Литату Крошечный?» Герочка бросался к отцу, это он был Литату Крошечный, и апельсины и ириски из кульков предназначались ему и только ему.

Нина поджимала губы. Она на столе в углу делала уроки. «Нет, ужинать не буду, мы с приятелями после совещания немножко посидели». И в этой оживленности было что-то нарочитое, фальшивое. В выходные дни Ося не находил себе дела и места в квартире, бестолково ходил из угла в угол, принимался невпопад воспитывать Нину, та огрызалась, Ося взрывался, начинал кричать на Симу:

– Ты распустила дочь, она дерзит отцу!

– Ничего она не дерзит, просто ты почему-то к ней придираешься. Тебе что, нечем заняться?

– Мне есть чем заняться. Я целыми днями на работе, а сегодня воскресенье, и мне нужно отдохнуть. А в квартире не повернуться! И родная дочь начинает мне перечить!

На крики приходил Иосиф Михайлович, он с женой Оттилией Карловной жил в соседней комнате коммуналки.

– Иосиф, ты ведешь себя недостойно. Мне нужно с тобой поговорить.

Ося возвращался притихший и злой, молча одевался и уходил.

Время сегодня тянулось страшно медленно. Стрелки стенных часов, отбивавших каждые полчаса, застыли и не двигались. Конечно, она никуда не пойдет, еще не хватало следить за мужем! Это кто-то с фабрики, Ося говорил, что в отделе планирования там работают такие стервы!

Сима взглянула на часы и похолодела: без десяти семь!

И вдруг сорвалась, набросила пальто, не попадая пуговицами в петли, на ходу надевая берет: «Нина, посмотри за Герой, я скоро». Она бежала по Барашевскому, свернула налево, на Чернышевского, вот он, дом пятнадцать, хлопнула дверью подъезда и приросла к полу перед черной дерматиновой дверью на втором этаже. Потом с неимоверным усилием заставила себя поднять руку и нажать на желтую кнопку звонка с номером «5».

Дверь долго не открывали, и Сима начала дрожать крупной дрожью. Потом там, внутри, завозились с замком, дверь приотворилась. На пороге в узкой щели стояла женщина, полуодетая, в халате, наброшенном на нижнее белье.

– Вам кого? – спросила она, сразу осеклась, все поняла, а там, в глубине – голос Оси:

– Не открывай! Зачем ты открываешь? Я же говорил тебе…

Две женщины молча смотрели друг на друга, потом Сима повернулась и, скользя на ступеньках, бросилась бежать прочь от этого ужаса, домой, к детям.

Ося пришел через пятнадцать минут, багровый и разъяренный.

– Ну что ты наделала? Кто тебя подослал?

Он ходил вокруг застывшей на стуле жены, не обращая внимания на детей. Нина их затащила в угол, запихала Герку за шкаф, Фреде сунула книжку: «Учи уроки. Не слушай».

А потом Ося упал перед ней на колени, ломал руки.

– Ну, прости, это случай, я увлекся, это не повторится, только не надо сообщать на фабрику, я тебе клянусь…

Обед в семье Борисовых бывает поздно. Уже старшие – Зина и Сима – два раза украдкой бегали на кухню, выносили от кухарки Глафиры ломотки хлеба, делились с младшими. Кухарка шипела на них: «Тихо, огольцы, мамаша узнает, меня заругает, скоро обедать», – но хлеб совала в подолы. Наконец распаренная, раскрасневшаяся Глафира выходит на хозяйскую половину: «Катерина Михална, готово, извольте обедать».

И сразу дом наполняется гвалтом детских голосов, двигаются табуреты, усаживаются домашние по обе стороны стола. Люба садится поодаль, она уже барышня, на выданье, скоро назначены смотрины, и Зина с Симой обмирают – как это будет, когда придут смотреть на Любу, и как это страшно, когда жених придет, а потом Любочку заберут, и она будет жить там, в другом доме, и будет замужняя жена.

Выходят к столу мамаша, она кормила младшего, Костеньку, и старая нянюшка. Зина с Леней выкатывают дедушку Степана. У дедушки совсем отнялись ноги, он в коляске, но по-прежнему строгий, и его все боятся, даже папенька. Папенька рано, затемно, уехал в Москву, вернется поздно. А дедушка хмурит брови: «Уселись, лба не перекрестив! На молитву!» И нестройный хор частит: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…» Дедушка заключает: «Аминь», – Глафира выносит и ставит на середину стола большую дымящуюся миску.

Все сидят молча, без дедушкиной команды нельзя, ненароком получишь ложкой по лбу. А Глафира наливает четырехлетнему Колиньке и двухлетней Верочке в отдельные плошки, им не дотянутся, кланяется хозяевам и уходит на кухню. Дедушка разрешает: «Можно», – и задвигались деревянные ложки, неторопливо достают юшку, подставляется ломоток хлеба, не дай бог капнуть на стол! Юшка вычерпана, зоркий дедушка изрекает: «Таскай совсем!» – и в ход пошло самое вкусное, картошка и мясо. Борисовы – купцы, и мясо за столом не переводится. «Ленька, стервец, не егози, не спеши, младшим оставь!» – дедушка Степан строг и видит все, от его зоркого глаза не укроется никакая шалость.

Поздно вечером приезжает папенька, огромный, как медведь, чудесно пахнущий Москвой, увешанный связкой баранок с маком, до того вкусных, что сводит скулы от нетерпения. Детвора виснет на нем, как живая связка, а папенька ухватывает, тискает всю ораву так, что дух захватывает. Девчонки пищат, а папенька шепчет: «Тихо, дедушка заругает!» Но дедушка делает вид, что не слышит. Глафира ходит, зажигает свечи, теплый свет и счастье разливаются по дому: «Папенька приехали!» А завтра воскресенье, и папенька повезет детвору в Москву.

Ехать в Москву собирались уже давно, к Троице нужно справить обновы для всех, и Ганя договорился со знакомым купцом на матерьял для одежек. Катерина уже обмерила и рассчитала, сколько нужно на всех – двадцать четыре аршина, берем одним куском, так дешевле будет.

– Что ты, мать, – возражает Ганя, – девочки уже выросли, не след всех одевать в один цвет. Давай для мальчишек – один цвет, а для девочек – что-нибудь покрасивее, поярче. Мы ведь теперь не последние люди, я посоветовался тут, думаю написать прошение в третью гильдию. У меня капитал уже к ста тысячам подходит. Конечно, за Филипповыми да Елисеевыми нам не угнаться, но купеческая гильдия – дело серьезное, в другое общество будем входить, и одеваться нужно соответственно. Вон Зине уже четырнадцать, через два-три года – уже невеста, а ты – всех одинаково! Нет, мать, покупать будем самый красивый матерьял, что Иван Лукич подскажет, и ты меня не конфузь перед московскими купцами.

Из Москвы привозят вороха материи, и Катерина целую неделю кроит одежки для семьи. Сима не отходит от матери, смотрит, как тоненьким мелком намечается выкройка, большими портняжными ножницами режется, толстой иглой с белой ниткой прихватывается будущая рубашка.

– Ну-ка, Симочка, позови Лялю, будем примерку делать.

Лялька нетерпеливо топчется, пока мама на нем ушивает, подметывает, поворачивает Ляльку несколько раз.

– Мам, ну скоро? Я уже устал стоять.

– Погоди, еще спину ушить надо. Симочка, помоги мне, вот здесь булавочкой подколи. Да стой ты, не егози, всю работу испортишь!