– Как это – расторгнуть? – у Серафимы задрожали губы. – Он же муж мне, мы же в церкви… А дети мои при чем? Что вы с ними сделаете?
– Ты что, совсем дура, не понимаешь, что он враг и ты его больше не увидишь? – комендант остановился перед ней, обдавая несвежим дыханием, налитые кровью глаза, дергающийся клок усов над мокрой губой. – А дети ваши – немецкие выблядки, и мы их вышлем тоже под присмотр, есть у нас лагеря и для них. Но ты же русская, наша, ты же понимаешь!
Бумага выпала из ее рук, и Серафима пятилась, пятилась назад, к двери, и не было в ее глазах страдания и покорности, а только ужас и отчаяние.
– Дура! Какая же ты дура! – орал рассвирепевший комендант. – Мы же вышлем тебя с твоим выводком, и будешь ты кровью харкать и мечтать о куске хлеба! И жалеть будешь! Ох, как ты будешь жалеть! – он допустил слабость под взглядом этих глаз, он проговорился, высказал этой Серафиме то, что нельзя, не разрешено было говорить, и от этого свирепел еще больше.
Серафима продиралась через скопившихся в приемной людей, тыкалась, ища выхода, потом нашла, выскочила, судорожно глотнула свежий воздух. Ноги стали ватными, и она ухватилась за косяк.
– Вам плохо? – участливо спросил ее пожилой мужчина.
– Нет, спасибо, я сейчас… – она сошла с крыльца и стала оттирать, очищать платье, руки от брызг комендантской слюны, от смрада комендатуры, намешанного на едком дыму, человеческих испарениях и людском горе; она не могла принести этот смрад в свой дом, своим детям.
Дома ее давно ждали. Муж Ося сидел совсем потерянный, и от него пахло водкой.
– Я все и всех обошел, все бесполезно. Был даже у Зотова в народном комиссариате, он меня принял без очереди. Я ему говорю: Василий Петрович, ты же меня знаешь, мы с тобой вместе водку пили, и не раз, помоги. А он: извини, Иосиф, не могу, идет война, даже героя Советского Союза Кренкеля высылают из Москвы, даже Отто Юльевича Шмидта. Значит, так надо… Завтра в девять – эшелон на Казанском вокзале. Из вещей разрешают только то, что можем унести.
– Мама, ну какие мы немцы?! – кипятилась Нина. – Мы же даже немецкого языка не знаем, только в школе. Я же в комсомол вступила, а теперь мы каждую ночь против немцев дежурим на крышах, тушим зажигалки, если немцы их сбрасывают. Ну за что так? – и мелкие злые слезы катились по ее щекам.
Мать обняла всех, крепко прижала:
– Ну все, ничего не поделаешь. И слезами горю не поможешь. Давайте собираться.
Утром пришла машина, Ося договорился на фабрике. Грузились суетливо и бестолково. Прощались с привычными, дорогими сердцу вещами, отбирали самое необходимое: что-то из посуды, узлы с одеждой, связанные бечевкой стопки книг. Получалось много, не поднять, и снова развязывали, отбирали, откладывали. Серафима настояла взять швейную машину. Дореволюционный «Зингер» был ее приданным, ее драгоценностью, обшивавшей всю семью и соседей. Напрасно Ося горячился и убеждал: «Брось ты эту рухлядь, лишняя тяжесть, нас привезут на новое место и там предоставят все возможности, так мне сказали». Сима, всегда уступчивая и покорная, стала стеной: «Я ее не оставлю, пусть больше ничего не возьмем, но “Зингер” поедет с нами».
Ося, протрезвевший и деловитый, руководил погрузкой. «Берем только самое нужное на первое время. Наши квартиры опечатают, и все сохранится. Война не продлится долго, ну максимум полгода, и мы вернемся в Москву». И торопил, суетился, пока, наконец, отец, Иосиф Михайлович, не выдержал и закричал: «Хватит егозить, Иосиф, уймись! Люди прощаются с прежней жизнью, помолчи и не торопи. Дай всем нам собраться и помолчать».
Сердце у Серафимы щемило. Она знала, что больше никогда не вернется сюда. Накануне поздно вечером она съездила проститься к маме. Мама, всегда строгая и скупая на нежности, долго молчала, а потом вдруг обняла дочь и зарыдала так, как никогда прежде, как не плакала, хороня в прошлом месяце другую свою дочь, и как никогда не будет плакать потом.
Сердцам женщин, сердцам матерей дано видеть дальше, за грань окоема. Они чувствуют большую беду и никогда не обманываются. Катерина видела любимую дочь в последний в жизни раз. Напоследок она перекрестила Симочку. «На все воля Божья. Да хранит тебя Христос. Иди».
Наконец погрузились. Иосиф Михайлович с женой, чисто побритый, с тщательно подстриженными усами, в строгом сюртуке, и три семьи их сыновей, всего двенадцать человек. Грузовик прогрохотал по Барашевскому переулку, вывернул к Курскому, долго стоял на углу, пропуская на Садовом кольце воинские колонны, застрял в уличной неразберихе на Каланчевке. А перед площадью трех вокзалов, запруженной кипящей людской массой, машину остановил патруль с красными повязками на рукавах: «Дальше хода нет, разгружайтесь!»
* * *
Симочка была пятым ребенком в семье. Старшие – Любочка, Сережа, Зина, Леня, младшие – Маня, Ляля (Леонид), Вера, Коля, Костя, Витя. Надя скончалась в младенчестве. Дети в семье Борисовых рождались каждые год-два, за двадцать лет – двенадцать. А потом пошли внуки, и Колинька, внучек от Любочки, был ровесником Вити.
Катерина записывала строгим гимназическим почерком в маленькую книжечку с коричневым тисненым переплетом: «Сережа родился 1896 года 5 октяб. Въ 10 часовъ утра именины бываютъ 7 октяб. мученика Сергiя… Любочкины смотрины 13 окт. 1913 года богомоленiе 22-го, благословенiе
29-го, принято прид. 8 нояб. Венчанiе 10 нояб.»
И еще, на других страницах: «Дедушка Василiй Тимофеевичъ скончался 5 сентяб. 1886 года 60 летъ память бываетъ 28 февраля… Егорушка скончался 15 октяб. 1903 года въ 12 ½ часов ночи 23 ½ летъ… Мамаша М. Н. скончалась 25 февр. 1921 года въ четвергъ 4 часа вечера похоронена 28 февраля въ воскресенье въ прощенное…»
Все назывались простыми русскими именами, только Сима родилась накануне великомученицы Серафимы, что бывает 12 августа (29 июля по старому стилю), и батюшка при крещении нарек ее звучным то ли греческим, то ли библейским именем. Девочка не пикнула, когда священник помочил ей темечко святой водой, и старая богомолка в первом ряду у аналоя вдруг громко сказала: «Знать, великомученицей будет».
Симочка отличалась от других Катерининых детей. Тоненькая, как тростиночка, с бездонными печальными глазами, она сторонилась шумных игр, умела чувствовать чужую беду, как свою, и сердце материнское подсказывало: вот встретит какого-то, первого, влюбится и отдаст ему себя до конца, на всю жизнь.
Так оно и случилось.
Уж как она противилась, чтобы Ганя не сдавал дом этим немцам! Ну Йосип Михайлович – человек солидный, обходительный, но жена его, эта Оти… Нет, Отти… Тфу ты, господи, Карловна, сразу не понравилась Катерине. А их дети – сорванцы, комсомольцы голоштанные, особенно тот, что постарше. Йосип – стыдоба, в трусах среди бела дня! Говорит, что в фудбол играет, и наших давай учить в этот фудбол! И надо же Симочке…
Но Ганя сказал как отрезал: Иосиф Михайлович – мой товарищ по делу, большой знаток мукомольного производства, он мне такие услуги оказывает! И отказать ему я не могу.
Дом построил дедушка Степан. Даже три дома. В Максимкове, в семи верстах от Москвы. На опушке светлого бора, что на высоком берегу Яузы, стоял хозяйский дом, там жила вся быстро множившаяся Борисовская семья, а напротив – еще два дома, доходные, что сдавались жильцам. Дома были срублены из кряжистой подмосковной сосны, и янтарная смола плавилась, текла из бревен на солнечном пригреве, липла к пальцам, горькой сладостью обжигала детские рты.
Дедушка Степан пришел в Москву с турецкой войны, и всего-то за душой у него было – солдатская медаль за Шипку, жадные до работы руки и красавица-молдаванка, жена. Привез ее с южных краев, нездешней, жгучей красы. Родила она ему сына Ганю, да все тосковала по южному солнцу, тосковала-тосковала да и угасла. А Степан нанял Ганьке нянюшку и ринулся в работу. Пристал к артели псковских каменщиков, скоро выбился в первые руки, а потом сам стал артельным старостой. Клал из тонкого печного клинкера высоченные заводские трубы. Торговался с заводчиками бешено, брал большие деньги, да и работал бешено, сутками, на ветру, на холоде, на головокружительной высоте, не щадил ни себя, ни товарищей по артели. И надорвался на непосильной работе. Стали дрожать и неметь ноги, и пришлось Степану завязать с кирпичными трубами.
