Силы совсем оставили Симу, она сидела в сугробе, размазывая слезы жестким брезентовым рукавом. Правая щека занемела, значит, обморозилась. Ну, еще пять минуточек, все, нужно подниматься, нужно идти. Ветер за леском потише, ноги нащупали дорогу, она была совсем рядом, и скоро впереди смутно замаячила стена школы.

Сима потом не смогла вспомнить, как она добиралась до дома, вязла в наметенном по пояс снегу. Вот она дверь, Сима, что есть сил, застучала, внутри завозились, дверь распахнулась внутрь, и она ввалилась вместе со снежным сугробом, упала в теплый, пахнущий родными запахами полумрак.

– Сима, Симочка! – подхватил ее Иосиф Михайлович, тащил, волок, расстегивал заледеневший, колом стоявший плащ. – Мы так беспокоились, все глаза проглядели, потом решили, что ты осталась ночевать.

И тут скатились с лежанки, бросились к ней, завизжали.

– Мама! Мамочка! Ты пришла! А мы с Инночкой договорились, что не будем просить у дедушки хлеба, будем ждать до утра…

А Сима прижимала к себе теплые щуплые тельца, зарывалась носом в волосенки, а слезы безостановочно катились и катились по щекам, падали на детские примолкнувшие головки, и никак не возможно было их унять.

– Иосиф Михайлович, там котелок с кашей и хлеб, покормите детей и сами с Оттилией Карловной поешьте, – и она провалилась в черное, качающееся забытьё.

Нина вбежала, с треском распахивая двери, закружилась, размахивая портфелем, вокруг матери.

– Сдала, сдала, сдала! Все сдала! Ура! Можно ехать на дачу! Мама, когда поедем на дачу?

– Если получится, в это воскресенье, папа обещал достать машину. Да уймись наконец, всех соседей всполошила.

– Ура! На дачу едем!

Портфель полетел в угол, Нина подхватила под мышки Герку, закружила.

– Добчинский, на дачу поедешь?

Герка, он же Добчинский-Бобчинский, он же просто Додька, был всегдашним и непременным участником Нининых учений уроков. Сима работала кассиром в гастрономе, всегда просилась во вторую смену, после двух, когда Нина приходила из школы, наскоро озадачивала дочь: «Суп на кухне, поешь сама и покормишь Геру, все, я побежала».

Фредя учился во вторую смену.

Нина усаживала Герку в кресло.

– Так, Додька, сиди смирно, пока я выучу уроки. Не будешь мне мешать – возьму тебя на Чистые Пруды. Все, сиди!

Попасть на Чистые Пруды – мечта любого малыша. Да еще без мамы. Пока Нина будет бегать с подружками, можно солидно копаться в песочнице. А еще, может быть, дадут полизать мороженое: «Только маме не говори, а то достанется нам обоим». И Герка сидит терпеливо, пока Нина учит уроки. Она учит уроки «на слух».

Что у нас по истории? А, про Марию Стюарт. Мария Стюарт бежала… бежала… а куда же она бежала? – Нина заглядывает в учебник. – А, понятно.

– Ниночка, она бежала и бежала. А потом прибежала?

– Кто прибежала?

– Ну, эта… Мария.

– Прибежала, прибежала.

– А куда она прибежала?

– В Шотландию она прибежала, отстань. Нам еще географию нужно выучить. Так. Про столицы. Лондон, Париж – это понятно. Теперь Пекин. А где он находится этот Пекин? – Нина роется в учебнике. – А, в Северном Китае. Запомни, Додька: в Северном Китае. Ну, все, пошли на Чистые Пруды.

Вечером, когда уже пора ложиться спать, Герка вспоминает:

– Нина, а ты мне велела запомнить.

– Что я тебе велела запомнить?

– Всеверномкитае.

Потом это станет их игрой на всю жизнь. Они уже будут взрослыми, будут жить в разных городах, но при встрече Нина каждый раз будет спрашивать: «А что я тебе велела запомнить?» – и Гера будет с готовностью отвечать: «Всеверномкитае!»

А сейчас они торжествуют. Нина сдала все экзамены за седьмой класс, и совсем скоро они поедут на дачу в Белые Столбы. Это дивное название – БЕлые СтолБЫ – словно БИло в раскачку звонкий колокол мечты. И там БЫло все: БЕздонное опрокинутое неБО, БЕзмятежное лето, ленивая речка с БЕрегами, поросшими радостным белоголовым поповником, трава, с непривычки остро щекотавшая БОсые ноги, тихий сумрак леса, шумная орава друзей. И еще там жил добрый дядя Миша, бородатый, пахнувший медом и лошадью, чудесно, по-театральному, круто окающий.

Вот уже третий год они на лето снимали дачу у дяди Миши в небольшой деревне в трех километрах от станции электрички, спасались от раскаленной каменной Москвы. Сима брала отпуск на все лето. Директор гастронома морщился, но подписывал – трое детей! Но каждый раз предупреждал: не обижайтесь, если на Ваше место найдем. Но не находили, кассиров не хватало.

Дядимишина семья переселялась в левую половину большого бревенчатого дома, а правую целиком отдавали им. Дядя Миша до революции был зажиточным, держал трех лошадей и пять коров, пахал и сеял, имел пасеку, возил в Москву молоко и мед. Вступать в колхоз категорически отказался. Ему грозили, забрали всю скотину, пашню. Забрали и пасеку, но через год она, бесхозная, пришла в такое состояние, что председатель, непутевый сын дядимишиных соседей, пришел к нему сам, долго мял картуз, попросил: «Дядь Миш, ты это… Пасеку обратно возьми, будешь сдавать излишки меда в колхоз, а то пропадет она совсем».

Дядя Миша хотел было сказать ему все, что думал, да махнул рукой. Не тронули дядю Мишу, не сослали в Сибирь, очень уважали его в деревне за независимость и твердый нрав. Спустя время обзавелся он коровой и лошадкой, отстоял прилегавший к дому участок, на котором росли лучшие в деревне огурцы, огромные, в обхват, хрустящие кочаны капусты и рассыпчатая картошка. Шибко не любил дядя Миша советскую власть и отца всех народов и не считал нужным скрывать это.

Отец рОдной нам так насрал, рЕшетОм не пОкрОешь, – круто налегая на О,говаривал дядя Миша.

В начале лета, только кончались занятия в школе, Ося брал машину на фабрике, и семья выезжала к дяде Мише в Белые Столбы. С детей снимались обувь и рубашки, оставлялись лишь синие сатиновые трусы. Исключение делалось только для Нины. Она ходила в коротком сарафане и босоножках.

Утром их будил заливистый крик петухов и горячее солнце, заглядывавшее в окна. Наскоро плеснуть в лицо водой из кадушки во дворе, наскоро выпить стакан парного, от коровы, молока с теплым душистым хлебом (дядя Миша пек хлеб сам, никому не доверял) и выскочить из избы на тропинку к речке. Там уже собралась детская компания. Мальчишки утром увидели белку на одиноком дереве у речки, Фредька полезет ловить ее. А девочки собрались в лес на землянику. «Додька, ты с нами не увязывайся, вот тебе палка – это удочка, сиди себе на бережку и лови рыбку».

Сима садится к швейной машинке, неизменному «Зингеру». К осени нужно сшить Нине новое платье, из старого выросла, подшить простыни, сшить новые наволочки, Герке и Фреде – новые штаны. Солнце плавится на лаковых боках машинки, легкий ветерок из открытой форточки ласково играет ниткой. Уютно, по-домашнему шелестит «Зингер», и Симе легко и безмятежно. Целая неделя тихого, покойного счастья.

Обед у нее готов, а вечером дядя Миша принесет миску струящегося меда с кусочками сот и завязшей пчелой, и они будут пить чай. Герка весь вывозится медом, и его придется отмывать в корыте с водой, нагревшейся на солнце за день.

Перебивая друг друга, Нина с Фредей будут рассказывать свои дневные приключения. «Белку почти совсем поймали, я даже дотронулся до нее, а она как прыгнет, и бегом к лесу. Мы почти догнали, а она – скок на дерево и пропала. А потом мы с мальчишками ловили рыбу. У Кольки была майка, мы ее завязали узлом и ловили около берега. Колька держал, а мы загоняли. Целых три штуки поймали. Вот такие!» – «Мама, земляники в лесу очень много, и такая сладкая, только я ничего с собой не взяла, собирала в ладошку. И Додька все съел».

Розовые земляничные потеки на Геркиных щеках и трусах. А Фредя и Гера уже клюют носами…

Ласково шелестит «Зингер», вытягивая бесконечную песню. Ося приедет поздно вечером в субботу с охапкой кульков и пакетов. Наверняка привезет с собой когонибудь из сослуживцев. Они будут долго, допоздна сидеть, выпивать, громко обсуждать фабричные новости и рассказывать свежие анекдоты. Герка, конечно, крутится рядом с отцом, лезет на колени.