Земля сегодня тяжелая, пахать придется на первой скорости, а это значит, часов восемь – девять, чтобы выполнить норму. Все девять часов Гришка будет сидеть на прицепном плуге, ерзая на жесткой стальной седушке, отплевываясь от пыли, протирая глаза. Его задача – следить, чтобы плуги не зарывались глубоко и не выскакивали из пашни, а еще – когда трактор доходит до конца клина – рукояткой поднять плуги из пахоты, пока трактор разворачивается, и опустить в начале. И Гришка тянет рычаг подъемника изо всех своих мальчишеских сил, а ночами ноют и мозжат мальчишеские руки, дрожат от тряски.

Медленно ползет, грохочет и дребезжит трактор, а Матрене нужно следить, ворочать тяжелую стальную баранку, чтобы направляющий посох точно шел по борозде, иначе – огрех, придется заново проходить пахоту, запахивать огрех. Осеннее солнце светит в глаза, Матрена клюет носом, и пошел трактор вправо, вправо. Тогда Гришка соскакивает с плуга, догоняет трактор, длинной, припасенной заранее палкой колотит по кожуху. «Тетка Матрена, тетка Матрена, проснись, трактор из борозды ушел!». Поздно вечером, если не сломается, не заглохнет трактор, возвращаются Матрена с Гришкой на Стан, и Гришка гордо сидит за рулем. Через год ему самому можно в трактористы.

Вечером сходятся трактористы, окружают Симу.

– Ну, как там у меня за вчера?

– У тебя, Матрена, норма есть, даже с запасом, а вот у Гали – не хватает до нормы, и много.

– Как не хватает, ты что это? Есть у меня норма! Сама проверяла, это ты ошиблась!

– Смотри сама. Вот мои замеры. На третьем участке – это твоя пахота? Твоя, я по глубине и по огрехам вижу, что твоя. Ноль девяносто два от нормы. Не веришь – пойдем, перемерим.

– И пойду, ты мне все время недобираешь! Думаешь, муж погиб, так и со мной всяко можно?

Галину всю трясет от горя, от нечеловеческой усталости, от беспросветности этой жизни. На прошлой неделе она получила похоронку на мужа, остались трое малых детей да инвалидка-свекровь. Всех их надо кормить, а трактор ей достался никудышный, все время перегревается, нужно доливать воду и давать ему остыть. И они идут с Симой в темноту перемерять, но Галина останавливается и горестно машет рукой.

– Ладно, Симка, не будем перемерять, верю тебе, да вот только скажи мне, чем я кормить своих буду?

Они возвращаются в балок, и всем скопом решают, как помочь Галине.

– Давай так, Сима. Ты сказала, у меня там больше нормы. Так засчитай мои излишки Гальке, а что не хватит – натянешь. Ты баба умная, цифири свои и погоняй. А то вон Галька от горя изошла вся.

Сима возвращается домой в темноте, унося с собой тетрадку с записями тяжкого труда этих женщин. Завтра ей предстоит выложить председателю, кто как работает, и председатель будет ругаться, как будто она, Сима, виновата, что ломаются трактора, что нет запчастей, что на исходе женские силы и что горючку надо срочно подвезти, не хватит до конца работ. А сегодня ее ждут голодные рты детей и двух стариков.

Ветер и вправду стал усиливаться, кидать в лицо снежную крупу. «Ну да ладно, не пропаду, не замерзну, одета я хорошо, руки только мерзнут, но можно засунуть их рукав в рукав тяжелого брезентового плаща». Председатель велел выдать, спасибо. Главное, не сбиться с дороги, ее все больше переметает. Прямо, прямо, еще километра четыре – и поселок.

Вчера Симу вызвал в правление Попов.

– Серафима, завтра – на Красный Стан, там два дня снегозадержанием занимаются. Все перемеришь тщательно, и сними остатки солярки. Вечером мне доложишь. Утром раненько пойдет туда подвода. Негода, кто завтра едет? Титаренко? Вот с ним и поедешь.

Снегозадержание – это вспашка снежного наста. Зимой ветер гуляет по степи, сдувая выпавший снег, обнажая незащищенную ковылем пашню, выстуживает ее. Первые весенние солнечные лучи высушат эту землю, а подоспевший ветер поднимет пыльное облако, сдует плодородный слой, и незаживающими язвами покроется земля. За двадцать лет жизни в этом краю кубанские хлеборобы научились задерживать снег. За вспаханную бороздку цепляется поземка, растут снежные валки, их нужно еще раз вспахать, и тогда весной земля напоится талой влагой, будет хлеб!

Сегодня с утра Сима перемеряла и перемеряла зимнюю пахоту, спорила и ругалась с бригадиром. Дед Титаренко уже поел похлебки на бригадной кухне и ждал ее.

– Симка, я тя долго ждать не буду, вона, глянь, что собирается, буран будет к вечеру, – дед разомлел от еды, и его потянуло на разговоры. – Вот, Симка, ты мне скажи. Про вас говорят, что вы выковырянные. А я все думаю, как это выковырянные, откуль вы выковырянные?

– От балаболка ты, дед, – вступилась бригадная повариха. – Выковырянные! Не выковырянные оне, а выкуиранные.

– Это надобно понимать, что их выкурили, так что ли?

– Ну, дед, ты тоже скажешь. Забыл, небось, как вас в тридцать первом выкуирали? Так же вот и их.

– Эвакуированные мы. Из Москвы, от войны нас эвакуировали. Ну, я побежала, последний раз все посчитаю. Я скоро.

Ждал, дед, ждал, да и не дождался, уехал. А ветер закружил снег, погнал поземку. Трактористы уже кончили работу, согнали тракторы поближе к балку, а Сима все никак не могла закончить работу.

– Симка, давай заканчивай. И оставайся ночевать, скоро стемнеет, а буран разыгрывается. Утром, как рассветет, и пойдешь.

– Не могу, Евсеич, дети у меня дома не кормленые, голодные.

– Да ты пропадешь в такую-то пору, вон что делается!

– Ничего, дорогу я знаю хорошо, добегу. Да и буран только начинается, успею.

– Да ты хоть поешь как следует перед дорогой.

– Побегу, Евсеич, а кашу я с собой.

Повариха наложила ей полный котелок, да и хлеба хороший ломоть отрезала. Укутала плоский котелок тряпицей, помогла привязать к поясу, под плащ, чтобы руки были свободными.

– Ой, Сима, сердце разрывается на тебя смотреть! Ты же еще молодая, а смотреть не на что. Черная вся, как палка. Да за что ты такие муки принимаешь? Ну ладно, с богом, с дороги только не сбейся, прямиком и прямиком, авось доберешься.

Идти становилось все труднее и труднее, валенки вязли в снегу, тяжелый плащ волочился по сугробам, и Сима стала уставать. Незаметно стемнело, а поселка все не было и не было. «Медленно иду», – подумала она. Усталость тяжелыми веригами опускалась на нее, отупляя и выгоняя все мысли, только сейчас бы присесть, отдохнуть. Сесть прямо в снег и никуда не идти. Вязкая, дремотная усталость сковывала движения и мысли. Только присесть, отдохнуть, вздремнуть хоть пять минут…

Сима встрепенулась, согнала оцепенение. «Нельзя садиться, потом не встанешь, уснешь, а это конец!» Сима знала, что так замерзают в буран. А дети, ее дети! Кто тогда о них позаботится? Сима остановилась и огляделась. Она брела в бело-серой беспросветной воющей и свистящей мгле, одна на всем свете, и никто ей не поможет. Ледяной страх охватил ее. Где она? Сколько времени прошло? Почему до сих пор нет поселка? Она сбилась с дороги, это точно, и брела где-то далеко от людей и жилья. Две недели назад так же в степи замерз дед Дедюля из соседнего дома. Вышел, чтобы сходить к соседям через два дома, а нашли его на третий день в двух километрах от поселка.

«Что же делать? Только спокойно, не поддаваться панике. Паника – это всё. Человек начинает метаться, выбивается из сил, и это конец. Собраться с мыслями. Так, почему-то переменился ветер и дует в спину. Когда выходила из бригады, ветер дул справа, обжигая правую щеку, и приходилось все время отворачиваться от ветра. А теперь? Значит, я поддалась ветру, свернула влево, и сейчас я уже далеко в степи, иду мимо поселка! Дорога в поселок идет вдоль лесополосы, слева от нее. А сейчас полоса осталась сзади, за спиной. Значит, нужно повернуть и идти навстречу ветру, ну, чуть левее, пока не упрусь в лесополосу, мимо нее не пройти, а найду лесополосу – повернуть налево. А там и поселок».

Идти против ветра было нестерпимо. Снег забивал глаза, начинали замерзать щеки и нос. Сима делала тридцать шагов, потом поворачивалась спиной к ветру, отогревала лицо, немного отдыхала, и снова вперед. «Тридцать шагов, – заставляла она себя, – потом отдых». Снова отсчитать тридцать шагов. Снова передышка. Сил уже нет, ноги стали чугунными, снег набился в валенки. «Нужно чуть-чуть подкрепиться, а то не дойду». Она нащупала ломоть, отщипнула, и желудок отозвался щемящей болью. «Еще кусочек, еще последний. Ну, хватит, а то детям не останется». И снова вперед. На двадцать пятом шагу она упала, ноги перестали слушаться. «Ладно, буду по двадцать шагов». Она то и дело сбивалась со счета, тело отказывалось выносить эту бесконечную муку, но Сима шла и шла. Дети, Гера и Инночка, голодные ждали ее. Сознание мутилось, обрывки мыслей, клочки воспоминаний – разорванная, болезненная ткань. «Все, больше нет сил. Лечь в снег и забыть все!.. А дети? А как же дети?» И она снова гнала и гнала себя, пока не провалилась в глубокий, по пояс, сугроб. Она поднялась на дрожащих, слабеющих ногах, протянула руки… и коснулась ветки. Это была лесополоса, и не было режущего ветра. Полоса щитом отражала степной ветер, задерживала снежный вал. Она дошла! Она спасена! И дети сегодня будут сыты.