– Ой, бабы, запызнылысь мы, – опомнилась Матрена. – Давайте останнюю.

Роспрягайтэ, хлопци, конэй, та лягайтэ спо-очивать, – завела она, и все подхватили натужными, нутряными голосами:

А я пиду у сад зэлэний, у сад крыныче-еньку копать!

Бабы старались вовсю, надсаживая глотки, надувая жилы.

Шо я вчёра извечо-ора краще тэбэ полюбыв.

Неслась, буйно шумела песня, и словно не было войны, и словно там, за стенкой, мирно спали хлопцы, распрягшие коней, и словно за темными окнами простиралась не казахстанская степь, а привольная Кубань с поклонившимися воде ветлами.

От Оси не было писем, и долгими зимними ночами Сима все думала и думала. Как он там?

– Симочка, не переживай, – утешал ее Иосиф Михайлович. – Это война, идет массовая эвакуация, в стране неразбериха. Вот подожди, скоро наведут элементарный порядок – и будут письма. За Иосифа я не очень беспокоюсь. Он деятельный и предприимчивый. Вот Оскар и Артур – им очень трудно в жизни. Я не сумел вырастить их жизнеспособными. Кстати, я сегодня получил письмо от Отто, в правление колхоза пришло. Его с Шурой и Витей эвакуировали в Молотов. Работает инженером на номерном заводе. Цензура, правда, вычеркнула очень много, целые строчки, но письмо бодрое, и я спокоен за него. Вот видишь, раз Отто сумел найти нас, значит, скоро будут вести и от Иосифа.

Главным содержанием московской жизни Иосифа Михайловича были книги. На полках в его комнате ровными рядами стояли Гёте и Шиллер на немецком языке, полный Брокгаузъ и Ефронъ, начавшая выходить первая советская энциклопедия под редакцией Отто Юльевича Шмидта, книги на французском языке. Все его официальное образование было – три класса начального училища. А потом – подметала на мельнице, ученик конторщика. К двадцати трем годам выбился в счетоводы в Саратове. Отец был замкнутым, суровым и скучным человеком: беднота и серость дома, серая конторская поденщина на работе.

А он мечтал о красивой и яркой жизни, о ней он читал в книгах.

В девятнадцать лет, по случаю, он попал в Москву, и приятель, Видеман, привел Иосифа в школу танцев мадам Блау: «Посмотришь, как живут и развлекаются в Москве, ты в своем Саратове такого не увидишь!» В ярко освещенной зале играла музыка, кружились пары в бальных платьях, мама Блау расставляла танцующих, объясняла фигуры и движения танцев, а Иосиф жался к стене, остро чувствуя свою провинциальность и неуклюжесть. Там, в вихре света и музыки, порхал сказочный эльф – дочь мадам Блау Оттилия. Видеман подвел Иосифа к ней.

– Познакомьтесь, Тиля, это Иосиф Вернер, он из Саратова, – Тиля улыбнулась ему, сделала книксен:

– Очень приятно.

А ее уже наперебой звали кавалеры:

– Тиля, Вы обещали мне полонез.

– Тиля, мазурку – только с Вами!

Иосиф стоял столбом, любовался изяществом ее тоненькой фигурки и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.

Дела «Товарищества Э. И. Борель (мукомольное, торгово- промышленное дело)» позволяли Иосифу бывать в Москве, и он готовился к встрече с Тилей как к самому главному событию в жизни. Он писал ей восторженные письма о беззаветной, неземной любви, она отвечала ему коротко и деловито: где и как провела время, кто был у них в гостях, какие подарки ей подарили и сколько, до копеек, они стоили. Через три года у него появилась возможность перебраться в Москву, и сказочный эльф согласился стать его женой.

Тиля вязала крючком изумительной красоты и тонкости кружевные скатерти, воротнички на платья, занавески и раскладывала карточные пасьянсы: «Восемь королей», «Вечный каторжник», «Змейка», «Веер» и еще восемь, тоже очень сложных, только название забыла. Ося-старший работал бухгалтером в Потребкооперации, затем в Союзхлебе и читал книги, изучал французский. Зимой ставил всю мужскую часть своей семьи на лыжи в Сокольниках.

Тиля бешено ревновала мужа ко всем женщинам: он был такой умный, такой возвышенный и тонкий, так красиво одевался. Ревность Тили была напрасной, Иосиф Михайлович ценил женскую красоту, но был человеком чести и высоких принципов. Они вырастили четырех сыновей и трех дочерей.

Нравы поселковых баб приводили Иосифа Михайловича в шок.

– Симочка, они коверкают русский язык, – жаловался он. – И еще, они говорят не задница, даже не попа, они говорят жопа! Они, женщины, не стесняются говорить грязные, матершинные слова! Как это можно женщинам? Ведь они воспитывают детей!

– Иосиф Михайлович, не обращайте на это внимания, – утешала его Сима. – Они – простые, малообразованные люди. Этим языком они говорят с детства, меня первое время тоже это задевало, но я уже привыкла и сама не обращаю внимания.

Бабы из хозяйственной бригады по-бабски жалели своего бригадира, называли его нашим Михалычем и Москвичом и учили его колхозной жизни.

– Ты, Михалыч, не больно-то старайся. В колхозе оно как? Тот выживет, кто от работы спрятаться сумеет. Старайся – не старайся, а все равно ничего кроме палочки в табеле тебе не поставят. А палочка – это трудодень. А что на трудодень получишь? Да х…ню одну. Половину зерна отдай государству, отсыпь в семенной фонд, а что останется? С гулькин хер. Вот этим хером нам перед носом и помашут осенью, правда, бабы? – под общий хохот заключала Зинка Роговец, злая на язык молодуха.

Зинку куда только председатель ни ставил – и на ферме, и в поле она так ловко увиливала от работы, что махнул он на Зинку рукой и отрядил в хозяйственную бригаду к таким же, как Зинка, злоязычным бабам. А у Вернера бабы заработали. Передовиками труда не стали, но в клубе убирались, перед правлением дорогу мели. Из жалости к Михалычу, чтобы не досталось ему от председателя.

Дело было к весне. Завтра поутру приезжало высокое начальство из района, а февральский буран намел снега – ни проехать, ни пройти.

– Иосиф Михайлович, – вызвал его Попов. – Надо убрать весь снег, чтобы утром чисто было. Я уж попрошу Вас.

Вечерело, буран начал униматься, но похолодало, ветер уплотнил снег, он нес острую крупу, резал лицо и выжимал слезы. Бабы сказали:

– Ты нас, Михалыч, извини, но мы домой пошли, день, вон, кончился, у нас дети дома. А на такой холодрыге долго не проработаешь. До костей продирает. Того и гляди, в сосульку превратишься, а нам еще пожить охота.

И остался Иосиф Михайлович один в полутьме снежной ночи. Один на один с сугробами. Один на один со своим чувством долга. Поселок позади, невдалеке, погруженный во тьму и стареющий, да нет, ты уже старый, Иосиф.

Ты – как Дон Кихот, только вместо копья у тебя – лопата-грабарка, а вместо ветряных мельниц – снежные сугробы. Они в полутьме вполне могут сойти за ветряные мельницы. Ну что, Дон Кихот? На приступ? Докажем, что еще на что-то способен! Когда работаешь с лопатой спиной к ветру, разогреваешься и не так страшен холод. Но силенок маловато у Дон Кихота на поселковой диете. Устаешь, Иосиф… А остановишься отдохнуть – ветер проникает под пальто, отнимает тепло. И он идет в поселковую контору, погреться у печки, передохнуть. Только нельзя расслабляться. Чуть-чуть отдохнул – и вперед, Дон Кихот из Москвы!

Здесь его застала Сима. Зинка забежала сказать: «Симка, там Михалыч остался работать, так ты последи. Он же упрямый, не уйдет, пока не сделает. Как бы не замерз».

– Иосиф Михайлович, так же нельзя. Вы же совсем окоченели. Бросьте Вы это. Что не доделали – завтра утром пораньше…

– Нет, Симочка, я уж доделаю, не так много осталось.

А утром я, боюсь, не встану. А ты иди домой, там дети. – Ну так поешьте немножко, я принесла вот…

– Спасибо тебе большое. Ну, ты иди, я скоро…

Пришел он за полночь, дрожал крупной дрожью, и Сима накрыла его всеми одеялами и одежками. Утром Иосифу Михайловичу стало плохо. Он горел от внутреннего жара. Фельдшерица Федоровна посмотрела на градусник, который сунула ему под мышку, и охнула.