– Чи! Не хватать, всем дам сама. Хлебушек есть понемножку, маленькими кусочками. Чтобы надолго хватило.

– Мам, а Гере больше достался кусочек, – канючит Инночка. – И вчера ему больше было.

– Не выдумывай, я всем режу поровну, спроси дедушку. Хлеб исчезает мгновенно, и начинается ежедневное:

– Мам, ну еще чуть-чуть. Ну, еще маленький-премаленький кусочек. Ну, еще капельку. Ну, еще крошечку.

Сима не выдерживает этой мольбы и отрезает от вечернего остатка троим – Инне, Гере и бабушке по крошечному кусочку. Вот кончится война…

Детские организмы хиреют от такой еды. Ручки-ножки – костлявые палочки, выпирают ребра, крылышками выступают лопатки. На руках – струпья цыпок, золотушные заеды – в уголках ртов. Чирьи и золотушные болячки – по всему телу. Соседка дала гусиного жира, и Сима смазывает им болячки. Всю зиму дети болеют, то попеременно, то вместе. Гера мечется в жару на печной лежанке, бредит, тяжелый каток накатывает и накатывает на него, и он не может от него отклонится, а Сима молит Бога, которого отменили большевики, но который есть и который один поможет им всем пережить эту страшную зиму.

Нечем топить печку.

Местные жители запасают топливо на зиму заранее, собирают в степи коровьи лепешки, лепят кизяк из навоза на ферме, сушат и складывают его в пирамиды. За лето достают и складывают в сараи уголь. Вылавливают осенью курай и набивают им сараюшки. Сима клянчит у председателя угольную пыль и солому на растопку, утром просит у Сажиных, богатых соседей справа, уголек на разжижку.

Нечем освещать дом.

Керосиновая лампа – не в каждом доме, ее негде достать. А у Сажиных – роскошь! Лампа со стеклом, заливающая дом ровным, теплым светом. Сима наливает в блюдечко машинное масло, сворачивает ватный фитилек, высовывает его на край блюдца. Крохотное красноватое пламя. Но можно носить этот светильник по дому, рассмотреть все, что нужно. Два фитилька рядом освещают вечерний стол, а три фитилька – уже люстра! И можно читать, придвинувшись, только чтобы волосы не подпалить. Гера в пять лет уже неплохо читает, и он – главный чтец в вечерние часы. Книги берут почитать у Шмидтов. Только бы не испачкать, не порвать! «Гера, помой руки в ведре, прежде чем браться за книгу. И заверни в газету». Все сидят тихо, дом погружен в темноту, а Герка читает «Рассказы о животных» Бианки.

Негде взять обувь.

Конечно, местные обитатели большую часть жизни ходят босиком, с детских лет собственными пятками ощущая близость к земле. Вытаскивание колючек из подошв и мытье ног вечером перед сном – обязательные сопроводительные процедуры. Но совсем без обуви никак не обойтись. Зимой носят валенки, валяные из овечьей шерсти местным умельцем и подшитые куском резины из автомобильной камеры или транспортерной ленты. А для межсезонья шьются чувяки. На подошву идет все та же автомобильная резина, а верх делается из брезента, пришивается толстой цыганской иглой суровыми нитками. Городская обувь – сапоги и туфли, предметы гордости и зависти, – надеваются только на танцы в клубе или если привезут кино. Привозили бессмертного «Чапаева» и «Веселых ребят».

Спасла эту московскую семью швейная машинка «Зингер». В поселке быстро узнали о портнихе из самой Москвы, и сшить она могёт усё, вот только где взять матерьял?

И перелицевать может, и из двух старых платьев новое сделать! Поселок щеголял в рубахах и штанах с бесчисленными живописными разноцветными заплатами, на живую нитку нашитыми на старые дыры, и к Симе выстроилась очередь на пошив. Местные заказчицы не были взыскательны.

– Ну, как, Прасковья, шить тебе будем?

– Ну, как? – после долгого раздумья. – Ну, чтобы вот по сих пор было. И чтобы здесь расстебалось и застебалось. Ты только, Симка, поскорей сделай.

Но шить быстро и небрежно Сима не умела. Она шила так, как в свое время ее научила мама. Все шовчики были аккуратными, дважды прошитыми, пуговичные петли тщательно обметаны. Она мучила заказчиц долгими примерками, чтобы платье сидело по фигуре, чтобы нигде ничего не жало и не торчало и чтобы подол, не дай бог, не косил.

– Серафима Гавриловна, – корила ее соседка Шмидт, – Вы шьете для этих доярок, как в московском ателье. Они же ничего не понимают в этом. За то же время Вы могли бы сделать втрое больше.

– Матильда Адамовна, я по-другому не могу. Вот она оденет мое платье, я увижу, что-то не так сделано, буду страдать и мучиться, и все равно потом переделаю.

Зимой работы в колхозе мало, и Сима шила, пока глаза видели. Вот бы лампу как у Сажиных! Сколько можно было бы сделать! Платили скупо и только продуктами. Молоком – забелить затируху. Куском соленого сала, по маленькому кусочку всем – такое наслаждение! Лепешками домашнего хлеба. Пятком яиц, только вчера куры снесли. Лепешками кизяка, топить печку. И эти скупые продукты поддерживали жизнь в их истощенных телах. Вот кончится война – и заживем. Каждый день будем кушать горячие лепешки с топленым салом, как у Сажиных!

Для Зинки Роговец, поселковой франтихи, Сима сшила особенное платье. Отрез у Зинки был из красного сатина в крупный белый горох. Где достала матерьял, Зинка помалкивала, только платье чтоб было с юбкой-колоколом и рукава такие пышные, фонариками, и чтобы с поясом было. А когда платье было совсем готово и Зинка надела его, подруга Надька только ахнула.

– Красота-то какая! Ох, Зинка, загляденье прямо! А ну покрутись. Ну прям балярына какая!

Зинка цвела ярким цветом в своем пунцовом платье и не знала, как благодарить портниху.

– Сим, ты знаешь, приходь нонче вечером к нам, сходка нонче у нас. Спiваты будемо. Приходь, послухаешь.

Зинкина хата была на другом конце поселка, на взгорке. Зинкин мужик был бригадиром, и хата у них была самая большая и богатая, даже с тюлем на занавесках, чего ни у кого, даже у самого Попова, не было. Только детей им Бог не дал. А теперь Петруха воевал на фронте, осенью призвали, и к Зинке в хату собирались кубанские казачки отлить душу.

В большой горнице было натоплено, вдоль стен стояли длинные лавки, и на них сидели казачки, бабы и девки, принаряженные, молча лузгали семечки, и подсолнечная лузга тянулась серыми шлейфами, усеивала выметенный пол. А в середине ярко пылала Зинка в своем новом платье. Хороводила всем Матрена, одетая в белую вышитую блузку и казачью плахту, густо пахнувшая нафталином.

– Ну, бабы, собрались все, давайте зачинать. Ты, Зинка, у нас нынче в обнове, с тебя и начнем. Так, бабы? Давай-ка «Брови черные».

Зинка, как и положено, начала отнекиваться, жеманиться, но бабы зашумели, замахали руками, и Зинка посерьезнела, пошепталась с подругами. Ее лицо побледнело, и в наступившей тишине возник высокий, негромкий и мятущийся голос:

Ой, брови маи, чё-а-орнае, глаза развесё-а-олае-е-е.

Дробным частоколом вполголоса вступили подруги:

Ой, брови маи чёрнае, глаза развесё-о-алае.

И снова рвался, выбирался на тропинку, рос Зинкин голос:

Ой, маво мужа до-а-дома нету, а я его ба-а-баюся… Крепнущий подголосок подтвердил:

Ой, маво мужа дома нет, а я его ба-ой-баюся.

Ой, баюся, ба-баа- баюся. Ох, пайду к Донэ у-а-таплюся, – жаловалась Зинка.

Ой, баюсь, баюся, пайду к Донэ утаплюся, – неумолимо наступал подголосок.

Зинкин голос окреп, опираясь на частокол подпева, неслась, летела песня о девичьей доле. Что выдали за нелюбимого, злого мужа, о милом дружке, без которого жизни нет, а встречаться ну никак не можно, и одна у девицы путь-дорожка… Песня оборвалась на высокой ноте, и стало тихо в горнице.

– Ой, Зинка, совсем ты нас засумовала, – прервала тишину Матрена. – А давайте, бабы, веселую.

– Ой, скажи мне жинка, – запела она низким грудным голосом, и бабы дружно вступили: Скажи утэшь мене-е-е,

Чи узять тэбэ замуж, чи бро-осыть тэбэ!

Сима сидела в уголочке и завороженно слушала. Пели «Скакав козак через долину» и «Ой, при лужку, при лужку, на широком поле». Женщины раскраснелись, обмахивались платками и пели, и пели…